Он разевает пасть и орет:

— ДА КТО ТЫ ТАКАЯ? СУКА! ТЫ ЗА КОГО СЕБЯ ПРИНИМАЕШЬ? ЭТО МОЙ ДОМ, СЛЫШИШЬ, МОЙ, А ТЫ ДОЛЖНА ДЕРЖАТЬ СВОЙ ГРЯЗНЫЙ РОТ НА ЗАМКЕ!

Хватает ее за шею, и в жесте этом нет ни тени нежности.

С душераздирающей ясностью Сандрина сознает, что в нем никогда ее и не было, никогда, и этот жест означает не «я люблю тебя», а «ты моя».

Он сдавливает сильнее, и она начинает задыхаться, ей больно, но это не главное, она думает не о боли, а о воздухе — о воздухе, которого больше нет.

Он орет:

— С ЧЕГО ЭТО ТЫ ВЗЯЛАСЬ РЕШАТЬ, ГОВОРИТЬ ЗА МЕНЯ? ТЫ НИКТО, СЛЫШИШЬ, НИКТО. ТЫ ВСЕГО-НАВСЕГО ТОЛСТАЯ СУЧКА! ТВОЕ ДЕЛО ЗАТКНУТЬСЯ, ПОНЯЛА? ЗАТКНУТЬСЯ! ЗАЧЕМ ТЫ ЭТО СКАЗАЛА, СУКА, БЛЯДЬ? ЗАЧЕМ ТЫ ЭТО СКАЗАЛА?

Сандрина ничего не понимает, это ведь абсурд. Раньше он требовал объяснить, почему задержалась, почему ужин не готов, почему не присылала сообщения, но никогда, никогда не доходил до такой ярости, и она не знает, что сделать, что сказать, чего он хочет: чтобы она ответила или чтобы молчала? Что ей сделать, чтобы это прекратить? И в конце концов она шипит:

— По… помо…

Он слегка ослабляет хватку, и она шепчет:

— Помочь! Я хотела тебе помочь! Просто помочь! — Он еще немного разжимает пальцы, Сандрина прислоняется к стене и повторяет: — Я хотела тебе помочь, я… просто помочь. Они ведь потом заговорили о суде, об опеке, я просто хотела выручить тебя, они же сказали, что если ты… если мы не сделаем ничего для примирения, никаких шагов навстречу… я хотела тебе помочь.

Она сползает вниз по стене, у нее отнялись ноги, от ужаса она даже не плачет. Прижимает колени к груди — надо защитить живот, крошку. При мысли о крошке слезы наконец брызгают из ее глаз, из горла вырываются рыдания, и он, увидев, что она плачет, что ей очень горько, приседает, просит прощения, обнимает, целует, чуть ли не пьет ее слезы, и его поцелуи делаются солеными.

— Все, все, не плачь, — говорит ее муж. — Это они, эти две стервы. Эта сучка из полиции чуть ли не угрожала мне в моем собственном доме. Не плачь, я не хотел, сам не знаю, как вышел из себя. Но посуди сама, ты сделала это без спроса, я слышу и думаю: она с ними заодно. Но я не хотел, ну посмотри на меня… Все, все, не плачь, все будет хорошо, я люблю тебя… Я не хотел… Не делай так больше, никогда не делай. Ладно, я буду держать себя в руках, обещаю, но и ты обещай, что никогда не будешь так делать. Обещай — никогда, и все будет хорошо, я люблю тебя. — Он помогает ей подняться, говорит: — Ну же, мы остались вдвоем, давай воспользуемся этим, ладно? Пошли в сад, пошли, пошли в сад.

Внизу стол заставлен чашками и блюдцами, тарелка из-под печенья вся в крошках.

Он говорит:

— Давай я сам этим займусь?

Поправляет ей растрепавшиеся волосы, убирает прядку за ухо, а Сандрина задается вопросом: это напряжение между лопатками, этот пылающий кол — он теперь там навсегда?

Муж надевает ей на нос солнечные очки и говорит:

— Давай, ты справилась с приемом, я сам тут уберусь, ты заслужила отдых… Нет, погоди-ка…

Он открывает раздвижную стеклянную дверь, ведущую в сад, вытаскивает из сарая, что прячется за высокой живой изгородью, два шезлонга и раскладывает их. Это садовая мебель особого дизайна, очень дорогая, а потому ее надо беречь от солнца и осадков. Затем возвращается к ней с видом довольного собой мальчишки и снова говорит: