Полицейская с сияющим видом сообщает:

— О, мы посмотрим, как пойдут дела, но наверняка придется договариваться об опеке. Видите ли, родительские права есть не только у вас, но и у матери тоже. Госпожа Маркес, как и вы, имеет право видеть Матиаса.

Он говорит:

— Яне понимаю, на что тут может претендовать моя теща. — И говорит так, как будто Анн-Мари тут нет.

Полицейская тоном человека, чей день удался на славу, выплескивает новую порцию яда:

— Под госпожой Маркес я имею в виду не присутствующую здесь бабушку Матиаса, а Каролину.

Как, недоумевает Сандрина, разве Каролина — не Каролина Ланглуа? И опять возникает вопрос о статусе Каролины, пропавшей жены, предположительно погибшей, но нет, живой. Выходит, если ты воскресла из мертвых, то берешь себе девичью фамилию, так, что ли?

По гневной вене, которая вспухла и забилась у него на виске, видно, что он понял: Каролина — мать Матиаса; даже если она не узнала сына, все равно это признанный факт. И в любом случае придется оформлять развод, а при разводе всегда один теряет — другой приобретает, один выигрывает — другой проигрывает.

Вена колотится, как очумелая, и Сандрина знает, каких безумных усилий ему стоит ровным тоном ответить:

— Я понимаю, что вы хотите сказать, но думаю, мы с Каролиной сможем урегулировать все и прийти к договоренности, как только ее состояние стабилизируется. А пока, полагаю, нежелательно доверять моего сына женщине, которая сама себя не помнит. Не так ли? А, Каролина?

Каролина вздрагивает, как человек, которого резко разбудили. С тех пор, как она вернулась, он впервые обратился к ней напрямую и посмотрел в глаза. Или нет? Он называл ее раньше по имени? Сандрина никак не может вспомнить, но, кажется, не называл. Каролина — как немая, сегодня почти никто не слышал ее голоса; это можно понять — ей трудно разговаривать с бывшим мужем и Сандриной. Так может, она прекрасно помнит о паспортах и своих махинациях? Что она задумала, что означают эти ее змеиные повадки, это ее хладнокровие?

— Так ведь, Каролина? — Он повышает голос; звучит, будто он обращается к полоумной, и Каролина отвечает в точности, как Матиас, и эта точность настораживает.

Она говорит:

— Да, конечно. — И в ее ровной интонации ничего не чувствуется, ни капли неудовольствия или принуждения.

На лестнице слышится топот — малыш, он готов. Полицейская говорит:

— Отлично, они привезут его завтра. В котором часу? В три часа дня?

Три часа дня — это далеко не утро, эта сучка злоупотребляет терпением отца Матиаса, не знает меры, ведет себя, как хозяйка. Сандрину тошнит, она просит ее простить и бежит наверх, в туалет, думая только о том, чтобы удержаться от рвоты. Быстро заскакивает в ванную комнату, и ее выворачивает в раковину. Открывает кран, чтобы вода заглушила звуки. Она немного забрызгала пол, коврик и блузку, но ничего страшного. Выдавливает в рот каплю зубной пасты, надевает другую блузку — к счастью, у нее есть похожая и того же цвета, может, никто и не заметит разницы, — бросает коврик в бак для грязного белья, проходится губкой по полу и раковине, торопится и, когда промывает губку, слышит, как хлопает входная дверь. И тут же обливается холодным потом, ждет, что ее снова вырвет, но нет, позывы прошли.

Она подходит к окну спальни: там, на аллее, Каролина, ее родители, Матиас, полицейские и психотерапевт. Все уходят, и она остается с ним один на один.

Сандрина думает, что он ее позовет, но снизу не доносится ни звука. Она оглядывается, ищет глазами что-то, сама не зная что. Снова смотрит в окно, видит, как Каролина сажает Матиаса в детское кресло, как ее родители кладут рюкзак в багажник, пожимают руки полицейским. Они отъезжают. Полицейские разговаривают с психотерапевтом, которая уже сидит за рулем своего автомобиля, потом она тоже уезжает, а следом за ней и полицейские. Шум моторов постепенно стихает.

Как только установилась полная тишина, Сандрина слышит, как он идет. Нет, не идет — бежит. Ступеньки стонут под его ногами, сейчас он будет здесь, и ее охватывает дрожь. Она боится того, что сейчас будет, боится, зная, что совершила ошибку, отпустив Матиаса, боится того, что он сделает. У нее есть несколько секунд, чтобы найти хоть какой-нибудь выход, но в голове пусто — какая-то пылающая пустота, и когда он врывается в спальню с перекошенным от бешенства лицом, она не шевелится. Ему до нее всего три шага, и все, на что она способна, это считать, считать шаги, отделяющие ее от гибели: один, два, три — вот он, уже перед ней.