— Дети, какие дети! — слабым от волнения голосом проговорила Евдокия Константиновна и поднялась из-за стола. — Знаешь ли ты, что эта умная, самостоятельная получила тройку по русскому, лишилась золотой медали?

— Мама, ты так говоришь, словно эта медаль была у меня в кармане.

— Могла быть. Девять лет круглая отличница. — Она опять обратилась ко мне. — Знаешь ли ты, что твоя умница последнее время совсем перестала заниматься? Теперь не хочет ехать. Потом бросит школу...

— Вы несправедливы к Любе, — снова встал я на защиту девушки. — Ее надо понять: выпускной класс...

— Какой выпускной? — перебила меня Евдокия Константиновна. — Здесь же не десять, а одиннадцать классов. Эти месяцы ей непременно надо быть там, в новой школе. Ознакомиться с программой выпускного класса. Может быть, придется заниматься дополнительно... А по иностранному обязательно...

Она устало опустилась на стул. И вдруг долго сдерживаемые слезы залили ее лицо. Люба бросилась к матери.

— Мама, мама, мамочка! Ну я же в самом деле взрослая. И больше всего на свете люблю тебя! Родная моя, не расстраивайся. Я буду заниматься здесь изо всех сил. А программу ты пришлешь.

— Хорошо. Я тоже остаюсь. Вопреки запретам врачей, вопреки здравому смыслу. Когда-нибудь поймешь, как ты жестока!

Евдокия Константиновна тяжело поднялась и вышла из комнаты. Я подошел к Любе, взял ее за руку.

— Люба, тебе надо ехать!

Она молчала.

— Мне очень тяжело это говорить, но мама права.

Она молчала.

— Люба!

Она подняла голову.

— Ты порвал мои госпитальные письма?

— Да.

— Я так и чувствовала. В них же крик моей души. Неужели тебе не хотелось узнать, о чем кричит моя душа? — Люба отняла руку. — Какой ты правильный, Коля. Можно с ума сойти от твоей правильности... Уходи!