И часа не прошло, как старшина Цыгичко со своей вырвавшейся из плена небольшой, командой влился в роту капитана Карпенко, а немцы, державшие перед ними оборону, непонятно засуетились. И без бинокля было видно, как то одна, то другая группа гансов покидала насиженные места в недавно отрытых окопах, за разбитыми и целыми деревенскими постройками и растворялась где-то в глубине еще зеленеющих садов и огородов. Совсем недалеко, за восточной окраиной села, неожиданно басом заговорили пушки. Не легкие противотанковые, а калибром покрупнее, как бы, не трехдюймовые. Дай бог, что бы наши. Длинно подключились пулеметы, добавились короткие автоматные очереди, застучали россыпью винтовки.
Неожиданно, еще остававшиеся немцы, торопясь и не скрываясь, подгоняемые офицерами, выделяющимися своими серебристыми погонами и кургузыми автоматами, дали организованного деру в северном направлении. Кое-кто из сержантов и красноармейцев не прочь был бы ударить им штыками вслед, но Карпенко запретил: всех немцев не перебьешь. Если действительно наши или румыны их из села выдавливают — то и без нас, похоже, вполне успешно справляются, а если это германская хитрость? Заманивают, а потом окружат, как в атаку поднимемся, и перебьют. Тогда врывайся через оголенный участок, что сейчас держит рота, и громи остатки бригады изнутри… И стрелять вслед запретил: патронов осталось буквально наперечет, только для отражения атак. А по отступающим… Если действительно бегут — то и хрен с ними.
Хрен действительно оказался с ними. С немцами. Меньше чем через полчаса с той стороны деревни показались настороженно перебегающие фигурки, одетые в защитного цвета форму. Красноармейцы, приняв их за своих, радостно завопили, стали подниматься из окопов, выходить из-за укрытий, размахивать руками и касками. Появившиеся солдаты сперва попрятались, выставив оружие, но не стреляли. А вглядевшись, опустили стволы, закричали и побежали на встречу. Румыны. Хоть это оказались и не свои, не красноармейцы, но все равно союзники, главное, немцев выдавили, разорвали кольцо окружения. Солдаты, одетые в почти одинаковой расцветки гимнастерки, радостно обнимались; галдели, не понимая друг друга; взаимно угощались куревом и содержимым фляжек (у румын вода в них присутствовала очень редко). По улице, где только-только пролегала линия фронта, прошла на рысях, неимоверно пыля, румынская конница. Не меньше эскадрона. Ретирующимся пешим ходом немцам, по-видимому, придется не сладко. Не все успеют добежать до венгерской границы, которую они сегодняшним ранним солнечным утром так бодро и беспардонно нарушили. Да и за границей теперь, когда война объявлена официально, спокойствие они найдут едва ли.
Ударные части танковой бригады полковника Персова, мало-мальски приведя себя в порядок после прорыва не успевшей окрепнуть немецкой обороны, двинулись дальше на запад в сопровождении румынской конницы, уменьшившейся (не считая убитых и раненых) на эскадрон рошиоров, посланный зачистить село. Следом за ударными частями постепенно подтягивались, вторые эшелоны. Так происходило не только на этом небольшом участке Румынского королевства. Еще до заката солнца совместным массированным применением на узких участках авиации, танков и кавалерии, были обрублены, окружены, пленены, а местами и чуть ли не поголовно уничтожены бронетанковые и моторизованные клинья вермахта, ранним утром, как они привыкли к этому в завоеванной Европе, рассекшие тонкую приграничную оборону чужой страны. Неумолимо накатывающиеся следом королевские пехотные части с праведным гневом зачищали собственную территорию, оскверненную наглым вторжением подлого врага.
Глава 4
Непрошеное освобождение
Иоганн Шмидт после допроса в тогда еще окруженном штабе бригады Лисницкого был посажен в уцелевший от бомбежек и обстрелов сарай к остальным пленным немцам, а после появления в селе румын-спасителей, вместе со всеми отправлен под небольшой охраной пешим порядком дальше на восток. Но вели их недолго — до сидящей просто посреди голого поля большой группы таких же, как они везунчиков (или невезунчиков — это, с какой стороны посмотреть). С одной стороны, конечно, плен это все-таки плен, а не санаторий и даже не родная казарма или полевой лагерь, а с другой — многие их товарищи погибли или тяжело ранены, а те, что в рядах доблестного вермахта успели своевременно отступить — имеют очень большой шанс погибнуть немного погодя. А для пленных война, возможно, уже кончилась, едва начавшись…
Посадили их сюда явно временно, согнав на небольшой тесный пятачок несколько сотен, если не тысячу, солдат и офицеров. Чтобы они не разбежались, русские воткнули стволами в землю по четырем углам их же трофейные карабины без затворов, в полусотне метров от воображаемого заграждения поставили трофейные же пулеметы, а рядом расположили по нескольку солдат. Через одного обер-фельдфебеля, хорошо понимающего русский язык и ставшего при сержанте, командующем охраной, переводчиком, Советы пообещали без предупреждения расстреливать каждого, кто заступит ногой за эту условную черту. Охрана, конечно, не ахти: смять такую, если одновременно кинуться, — не проблема, пусть даже десяток-другой при этом от пулеметов и погибнет. А дальше что? И слева и справа в пределах видимости, и по грунтовым дорогам, и просто по полю, то и дело движутся, в основном на запад, и колонны техники, и конница, и гужевые обозы, и просто шагают пехотные маршевые роты и батальоны. Только рыпнись — еще не успевшие сегодня повоевать солдаты с превеликой радостью начнут веселую охоту за безоружной или даже легковооруженной (оружие охраны) «дичью».
Иоганн обратил внимание, что переводчик явно жался поближе к русской охране, не отходя вглубь импровизированного «лагеря». Сидевший перед ним уже повоевавший в прежних компаниях стрелок с двумя нагрудными знаками: черным «За ранение» и серебристым штурмовым, получив от него сигаретку, взамен пояснил на эльзасском диалекте, что эта вонючая вестфальская свинья помогла большевикам пленить собственных солдат, предательски застрелив лейтенанта и еще двоих, хотевших ему в этом воспрепятствовать. Еще потом и хвастался перед русскими, что, мол, он с ними вместе против поляков в 39-ом воевал. Солдаты решили — ему не жить — задушат при первой же возможности. Но этот вонючий ублюдок, видно, что-то пронюхал и не отходит далеко от своих новых «друзей». Ничего, время терпит. Но до завтрашнего утра он не доживет.
Услышав такое, и так пропотевший за сегодняшний нервный день до хлюпанья в сапогах Ковалев-Шмидт покрылся новыми каплями липкого пота. Как там покойный отец по-русски говорил? «Из огня да в полымя?» Если ему здесь встретится кто-нибудь, кто видел, как он помогал русским выбираться из плена… Иоганн посидел еще немного возле разговорчивого эльзасца и пошел «размяться». Протискиваясь между товарищей по несчастью, переступая через сидящих или прилегших прямо на земле, он, в конце-концов, приблизился к обер-фельдфебелю. Несмотря на общую тесноту, вокруг стоявшего спиной к запретной линии старослужащего, судя по нагрудным знакам и раненного, и в рукопашных два раза побывавшего, было небольшое свободное пространство.
Иоганн решил прикинуться наивным простаком и громко поинтересовался:
— Господин обер-фельдфебель, здесь не занято? Я могу присесть?
Клоцше окинул его недоверчивым пристальным взглядом и устало кивнул, не сказав ни слова. Иоганн уселся лицом к нему, с наслаждением вытянул вперед ноги и оперся на выставленные за спину руки. Прямо через поле, переваливаясь на рыхлых ухабах, к ним направлялась крестьянская телега с большой пузатой бочкой, лежащей на боку. Понурой усталой лошадью управлял немолодой вислоусый румынский солдат. Русский сержант переговорил, в основном на пальцах, с ездовым и пропустил подводу к пленным, крикнув своему переводчику, чтобы тот организовал порядок при «водопое»: если устроят свалку — охрана откроет огонь без предупреждения. Клоцше громко повторил это по-немецки и истомившиеся под жарким августовским солнцем пленные, послушно начали выстраиваться в очередь. Румын развернул свое транспортное средство задом и, взяв лошадь под уздцы, сдал телегой назад, за границу охраняемой зоны. Пока Клоцше организовывал выдачу воды из вбитого в дно бочки деревянного крана, ездовой повесил на плечо винтовку, лежащую до этого в телеге, выпряг лошадь, и повел ее обратно, помахав караульным на прощание заскорузлой рукой. Немного отойдя, он что-то вспомнил, вернулся вместе с послушной лошадью, полез за пазуху и передал сержанту мятый пакет.
Прочитав послание, сержант громко позвал обер-фельдфебеля:
— Эй! Клоцше. Собирайся. Тебя приказано отправить в штаб. Тебя и если еще кто из ваших по-русски разговаривает — тоже.
— Я! — быстро вышел вперед из очереди за водой Иоганн. — Я тоже говорю по-русски. Возьмите и меня. Ну, пожалуйста…
Обер-фельдфебель критически оглядел с ног до головы молодого солдатика и ничего не сказал. Знание русского языка у вызвавшегося Шмидта быстро проверил русский сержант. В штаб немцы отправились под охраной лишь одного ездового. Очевидно, никто не думал, что пленные, в окружении многочисленных масс советских и румынских войск, попытаются убежать. В голове у Иоганна крутились вопросы: в какой штаб их ведут? В русский или в румынский? Румынского языка они не знают. А, если в русский, то почему их ведет румын? Ладно, дойдем — узнаем. Главное — подальше от соратников из его батальона, которые могли видеть, как он помогал убегать переодетым русским.
На робкие вопросы Иоганна, суровый обер-фельдфебель отвечал довольно скупо и неохотно. Конвоир, ведя в поводу коня, спокойно шел на небольшом отдалении сзади, его винтовка, устаревший манлихер, висела за плечом. Немолодой вислоусый дядька, одетый в военную форму, даже не находил нужным держать ее в руках наперевес: справа, слева то и дело попадались спешащие и не очень рвущиеся в бой свои и русские подразделения. Куда этим безоружным швабам бежать?
Прямо навстречу пропылила небольшая танковая колонна: несколько десятков легких русских танков с сине-желто-красными эмблемами уже румынского королевства на башнях. Из открытых люков выглядывали в характерных крупными ребрами черных русских шлемах румынские танкисты и что-то, наверное, обидное, радостно насмехаясь, выкрикивали пленным немцам. Не все румынские танкисты смеялись и радовались: в конце поля, в тени, под длинным холмом, поросшим лесом, одиноко и жалобно распустила лопнувшую гусеницу отставшая бронемашина. Экипаж дружно суетился рядом, с помощью монтировок протягивая ее конец поверх широких обрезиненных катков.
Конвоир жестами и непонятными словами велел пленным немцам идти по узкой дороге, заползающей между деревьев на пологий холм. Велит — надо идти. В лесу русских и румын стало поменьше. Колесной и гусеничной техники не случалось вовсе, разве что обозные подводы и малочисленные пехотные подразделения изредка попадались навстречу или просматривались на поперечных просеках.