Глава 42

Плечи ощутимо давила кольчуга, как его заверили драгоценная «харалужная» сталь, непонятно почему считавшаяся отличной. А сверху кольчужное плетение было накрыто стальными пластинками с гравировкой и золотой насечкой — в общем, выглядел павлин павлином, наряженный, весь такой из себя красивый. Голову давила тяжесть стального островерхого шлема, такой же чудовищной стоимости, но не менее красивого. И по местным меркам вся его одежда, начиная от сапог с загнутыми носками, до кафтана была воистину «царской», правда, в ее «военно-полевом» варианте.

Ситуация продолжала оставаться неопределенной, ни одна из трех воюющих сторон не предпринимала активных боевых действий. Но в том, что они скоро грянут, никто не сомневался. Дело в том, что к Лжедмитрию в Тушино прибыл Ян Сапега с большим шеститысячным отрядом поляков и литвинов. В нем насчитывалось несколько хоругвей «крылатых гусар» в пять-сот-шестьсот панцирных всадников, и до трех тысяч великолепной наемной пехоты — одна половина вооружена мушкетами, другая длинными семиметровыми копьями, вдвое длиннее тех разборных пик, которыми вооружались стрелецкие «разряды». Так что сейчас в Тушино одних иноземцев тысяч пятнадцать, да десять тысяч казаков — запорожских, донских, реестровых — вполне хороших и отчаянных воинов. Про того же донского атамана Андрею Корелу, сражавшегося за первого Лжедмитрия, бояре говорили с нескрываемым уважением, если не страхом.

К «надежному войску» можно добавить до двадцати пяти тысяч всякого «гулящего люда» — беглых холопов, разбойников, бывших повстанцев Болотникова — сбегались под знамена Лжедмитрия толпами, но в последний месяц пошел обратный отток.

А вот русских бояр и дворян со своими ратными людьми осталось немного — удрали в большинстве своем в Дмитров. Имелись у Лжедмитрия только шесть тысяч северского ополчения и местных казаков, у которых были давние счеты с Москвой за события четырехлетней давности, когда воеводы Годунова предали огню и мечу восставшие волости, с немыслимой жестокостью расправляясь с жителями. Однако северцы его тайных посланцев приняли, и отнеслись к ним с должным вниманием — потому что слишком хорошо знали личность первого Лжедмитрия, и теперь осознали в какую дурную историю вляпались.

Князь Иван Меньшой Одоевский передал им грамоту, в которой государь Дмитровский обещал им возмещение потерь и полное освобождение от податей на девять лет. И в знак своей искренности даровал удельные права ряду городов, но с князьями Одоевскими во главе. Вполне нормальное по нынешним временам и понятное люду действо правителей — назначать на ответственные посты близких родственников. И появилась надежда, что в нужный момент времени, эти шесть тысяч нанесут удар в спину полякам, или, по крайней мере, не будут сражаться.

Лазутчиков в Тушинском лагере хватало, нашли подходы даже к казакам, и что интересно, те тоже пришли в смущение от «соблазна» — многие поляков если не ненавидели, то относились неприязненно, и этим нужно было воспользоваться. Кроме того, за «ликвидацию» Лжедмитрия Иван был готов заплатить сумасшедшую «круглую» сумму в тысячу рублей и дворянство с неплохим поместьем в придачу. Так что оставалось надеяться, что найдутся охотники разбогатеть и обрести статус.

Всеми «тайными операциями» заправляли князь Иван Большой Одоевский и ставший окольничим Никита Вельяминов-Зернов. Это были как раз те люди, которым он мог полностью доверять. А как тут иначе — с ним связали собственную судьбу, и будут оберегать его с великим тщанием, а злодеев найдется. Ведь если русским удалосьнаводнить Тушинский лагерь соглядатаями, то можно не сомневаться, что и в Дмитрове хватает лазутчиков самозванца. Так что наладить разведку и контрразведку было жизненно важно, ведь недаром Сталин отмечал, что экономия на борьбе со шпионажем чуть ли не вредительство в чистом виде.

Войско собралось внушительное — одних стрелецких «приказов» под рукою полтора десятка, из них четыре регулярных, так называемых «наборных». Все по пять сотен, и еще одна вне полка, в гарнизоне города, для внутренней службы и подготовки ополченцев. Все «приказы» вооружены по новому «уставу», и упор ставился именно на залповую стрельбу — пороха и свинца на обучение никто не жалел. А кроме пик «крылатых гусар» ожидали «сюрпризы», перевозимые в полковом обозе — разборные рогатки и знакомые всем воеводам «острожки» — бревенчатые щиты «гуляй-города». Кроме того, каждый «приказ» получил полковую артиллерию из двух-трех небольших орудий, которые тоже именовали пищалями, калибром в одну-две «гривенки» — русских фунта. Им сделали новые облегченные лафеты, и теперь пехоту прикрывала и сопровождала артиллерия, способная закинуть на версту железное ядрышко, или лупануть по вражеской коннице картечью.

Восемь тысяч стрельцов весомая сила, к тому же должны прибыть еще полки из дальних городов, но на это потребно время и помощь вряд ли успеет. Больше всего Иван рассчитывал на артиллерию, стянутую в «большой наяд» из полусотни разнообразных стволов. Но если орудия правильно расставить батареями на холмах, то большие неприятности неприятелю причинят ядра, что способны выносить пикинеров и мушкетеров рядами. Тем более, пушкари были опытные, получают за свой труд серебром. А на прикрытие батарей имелись двенадцать сотен ратников, вооруженных длинными пиками и бердышами — пищалей на всех не хватало.

Поместной кавалерии набралось только шесть тысяч, разномастно вооруженной, и плохо обученной. Плюс тысяч пять татарской и казацкой конницы, еще менее надежной. Исключение «наборная» тысяча — вот их Пожарский держал на особенном счету, отбирая самых лучших. Но сейчас «трудились» именно всадники, постоянно устраивая набеги на тушинцев. И можно было не сомневаться, что если самозванец двинется грозной силою, то об этом в Дмитрове и Лавре вовремя узнают.

Все остальное можно не учитывать — три сотни самострелов или арбалетов в умелых руках «лесных стрелков» могут натворить дел, но в генеральном сражении пользы от стрелков мало. Сотня панцирной конницы в его охране, как дополнение к телохранителям-рындам, и всего две сводные сотни «мушкетеров» — полезны как застрельщики. Вот и все воинство — и двадцати пяти тысяч нет для ровного счета, не считать же мужиков в обозах.

Мало, не сдюжить удара поляков, но сейчас все могло измениться — Иван ожидал посланцев царя Василия — его младшего брата князя Дмитрия и самого молодого боярина, всего 22 года, князя Михайло Скопина-Шуйского, про которого все говорили, что это талантливый воевода. Вот только Иван знал, что его и отравят на пиру в честь одержанной победы, вот только непонятно кто — грешили все на Шуйских…

Глава 43

— Дальше сидеть в Тушино смерти подобно. Окрестности разорены, голод грянет неизбежно. А потому следует идти на Дмитров всеми нашими силами, и побить «князя Старицкого», — в голосе Яна Сапеги явственно просквозила ирония. Поляки скептически восприняли появление сына казненного царем Иваном Грозным удельного князя Владимира Андреевича. И на то у них были весомые доводы — за истекшие семь лет каких только самозванцев не побывало у восточных схизматиков.

Целых два «законных царя» Дмитрия Иоанновича, один молодой, ныне покойный, был убит в Москве, а второй, чуть постарше и совершенно непохожий на первого, сейчас сидел в Тушино, представляя вполне законную и легитимную власть. Причем все сидящие за столом паны прекрасно знали, что после переворота Шуйского первым, кто объявил «Дмитрия Углицкого» чудом «спасшимся» был его дьяк Михайло Молчанов, удушивший юного царя Федора Борисовича Годунова, и сбежавший на польские земли после московского восстания. Там он сыграл роль царя перед Исайкой Болотниковым, которого назначил своим воеводой в позапрошлом году, и велел поднимать бунт против Шуйских и идти на Москву. И лишь затем подобрали более подходящую кандидатуру на роль «воскресшего» Димитрия Иоанновича, более покладистого и управляемого. Великого хулителя московских порядков, которые тот сам и принялся насаждать, организовав Боярскую Думу, Приказы и даже назначив своего личного «тушинского» патриарха Филарета, в миру боярина Федора Никитовича Романова, давнего врага Годуновых.

К ним можно добавить и двух «выборных» царей, что правили прежде — Бориса Годунова и Василия Шуйского. Но если первый воссел на трон вопреки желаний чинов Боярской Думы, то второго оная и посадила на престол, уже вопреки мнению «всей земли», даже выборных не стали собирать, хватило крикунов на Красной площади.

Этим было не грех воспользоваться, что поляки и сделали. К тому же полным полно бродило по землям восточных схизматиков всяческих «царевичей», число которых подвалило к десятку. Их сразу казнили, как только в руки попадались — Лжедмитрий II и царь Василий их ненавидели, да и сами паны двух таких авантюристов приказали удавить без всякой огласки, чтобы под ногами не мешались. И не огорчались — если будет нужно, то найдут новых для этих «игр», и всегда найдутся те, кто «признает» их прилюдно и подтвердит «личность».

Ладно, женщины — монашка Мария Нагая признала в обоих самозванцах своего одного сына, что погиб еще отроком, а Марина Мнишек прилюдно признала «обретенного мужа» — что не сделаешь ради желания считать себя московской царицей. Но бояре вели себя куда подлее — набежавшие в Тушино князья дружно «признали» своего «царя», и притворно удивлялись его «спасению». Правда, такое только поначалу было — сейчас эти самые князья уже в Дмитрове, там кланяются новому самозванцу — князю Старицкому, непонятно откуда взявшемуся седому мужику со странным говором и манерами. И как водится его «признали» — два архимандрита божились и клялись, что «тот самый», а за ними князья Одоевские и бояре, что Годунова раньше поддерживали, к «государю Дмитровскому» повалили.