«Но что случится, если я все-таки дерну за рычаг?» – осторожно окликнул собеседника мессир фон Райхерт.
Ответа не последовало. В общем-то, Гунтер и так его не ждал, понимая в глубине души, что беседует с собственной совестью – а что может ответить совесть на подобный вопрос?.. Только одно.
«Делай, что должен. И будь что будет.»
Алый огонек чуть сместился, выйдя из захвата перекрестья. Гроза становилась все сильнее, машину ощутимо потряхивало, три лопасти пропеллера кромсали дождевую морось.
«Что станется с миром, если все они умрут сегодня – Ричард, Монферрат, Барбаросса, кирия Елена и певец из Италии со своей молоденькой женой? Кто займет освободившееся место? Мессир де Гонтар никогда ничего не делает просто так, и где-то наверняка уже затаились те, кого он предназначил взамен трагически погибших. Да, возможно, это не мое дело. Не мой мир, не мое время. Я ничего не совершил, ничего не добился, только растерял в пути друзей и союзников, ожесточился и замкнулся в себе, повернувшись к этому миру спиной… До цели десять секунд. Выбор. Время сделать выбор.»
«Бомба. Она в подвеске. Я не знаю, как она там оказалась, но она там. Пятьсот килограмм, Господи ты наш на небесах, кто-нибудь, спасите нас…» – где-то далеко внизу Серж де Шательро, наравне с тысячью других людей, стоял, запрокинув голову к грозовому небу и не отрывая взгляда от парящей рукотворной птицы. И бесполезно орать – «Рассыпься!», или «Воздух!», или даже «Ложись!» – никто из них не видел Драконов Люфтваффе в действии, никто не представляет, какого рода опасность грозит им из-под облаков. Да в общем, уже и поздно.
Не мучаясь вопросом, откуда в Палестине взялся оставленный на Сицилии самолет, Казаков беспокоился об ином. Что на уме у того, кто за штурвалом? А если он сейчас заставит «Юнкерс» опустить нос вниз и с пронзительным воем под беззвучный аккомпанемент Вагнера отправится в свой последний полет? Казакову казалось, что самолет нарезает круги прямехонько у него над головой и приземлится точно ему на макушку.
«Герр оберштурмбанфюрер, не делайте этого! – мысленно взвыл он. – Ядреная бомба, конечно, моментально восстанавливает справедливость, но я не желаю находится в радиусе восстановления этой самой справедливости! Драпануть, что ли? Не успею…»
Высокое общество, высыпавшее из шатра, отреагировало по-разному. Ричард выхватил меч из ножен и стоял, с несколько идиотским выражением лица взирая то на небо, то на клинок. Традиции рыцарства требовали вызвать дракона на поединок здесь и сейчас, но вот как осуществить вызов на практике, Львиное Сердце явно не представлял. Сибилла беспрерывно крестилась, как зачарованная, уставившись на летящий самолет и шепча что-то про себя. Монферрат побледнел, но с места не двинулся. Ги, похоже, наладился упасть в обморок, но вовремя заметил, что Ричард не сумеет его подхватить в нужный миг и теперь просто глазел на стальную птицу вместе с остальными. Наиболее сообразно ситуации – хотя и диаметрально противоположным манером – вели себя Фридрих фон Штауфен, он же Барбаросса, и султан Саладин. Первый замысловато и громогласно ругался, в самых диковинных сочетаниях поминая Господа нашего и длинный перечень святых угодников. Саладин негромко молился по-арабски, прикрыв глаза и сложив ладони перед грудью. Худое, смуглое его лицо было на удивление спокойным.
«Юнкерс» описал еще один круг, резко завалился на правое крыло и, снижаясь, устремился в сторону пустыни, воистину ревя, как разгневанный дракон, и пронзая тучи. На миг самолет исчез из вида, вынырнул из облака, и под общее протяжное «а-а!» от него отделилось нечто крохотное, камнем полетевшее вниз. Спустя несколько мгновений над падающей человеческой фигуркой вспух широкий белоснежный купол.
«Прыгнул? – растерялся Казаков. – Мать его так, что же он творит? Его ж на земле растерзают!»
Лишившийся водительства бомбардировщик спускался по крутой дуге все ниже и ниже, уходя за холмы. Вот он совсем скрылся из глаз – и тут земля вздрогнула, а в уши толкнулся басовитый грохот. Над песчаным морем встало чудовищное древо из багрового огня и черного дыма.
Невидимая ладонь мягко, но мощно прошлась по беснующейся толпе – и, словно взрывная волна явилась неким условным знаком, крестоносное воинство начало опускаться на колени.
– Чудо! – иерихонской трубой взревел монсеньер Орсини. Надо сказать, что Казаков никогда прежде (и никогда потом) не видал столь живописно выкаченных глаз, как у его высокопреосвященства при виде «Юнкерса», и подобного по силе вопля ему более слыхать тоже не доводилось. – Чудо Господне! Знак Божий!
Отголосок слов его высокопреосвященства побежал по толпе, переходя из уст в уста, распространяясь как волны от брошенного в пруд камня.
– Миракль! Чудо Господне! Враг рода человеческого послал на нас свирепого дракона, а Господь – ангела, дабы поразить его! – громогласно витийствовал кардинал.
Ангел с германским акцентом тем временем приземлился где-то в расположении французской части Ричардова войска и приземлился, по всему, неудачно – темная фигурка осталась лежать, огромное полотнище белоснежного шелка накрыло и парашютиста, и пару шатров по соседству. Казаков уже хотел ринуться сквозь толпу к тому месту, куда должен был приземлиться обер-лейтенант, когда в его голове зазвучал знакомый голос – тот самый, что на Сицилии предлагал ему папиросу и спорил с ним о вечном.
Но теперь этот голос не был вальяжным и ровным. Он скрежетал и шипел, и от ледяной нечеловеческой ярости, скрытой в нем, Сержу стало жутко.
«Твари! Неверные твари, вы, оба! Оба нарушили договор! Я лишаю тебя своего покровительства! Сдохни прямо сейчас!»
– «Нарушить клятву, данную Сатане, есть меньший грех, чем сдержать слово», – успел еще назидательно процитировать Казаков из «Сборника крылатых фраз» – чтобы в следующую секунду рухнуть со стоном.