Возможно, предложение – пусть и в грубоватой форме – было сделано от всей души. Возможно, Гунтер, помявшись для приличия, и согласился бы принять чужую помощь. Если бы, по злому стечению обстоятельств, снаружи не послышались женские голоса. Шелковый полог, обильно расшитый аляповатыми золотыми цветами, откинулся в сторону, пропустив некую благородную даму и двух ее служанок. Мессир фон Райхерт разглядел тонкий темный силуэт на фоне солнца и услыхал мелодичный голос с легким греческим акцентом:

– Я вернулась, дорогой. Это друг, гость или у вас какие-то дела?

– Это друг пришел в гости по делу, – бодро откликнулся русский. Полог опустился, женщина вошла внутрь. Равнодушно-приязненно скользнула взглядом по вскочившему германцу, слегка кивнула и величественно проплыла во внутреннее помещение шатра, отгороженное толстым персидским ковром. Она явно не признала в оборванце своего бывшего знакомого – а может, сделала вид, что не признала.

Киприотская патрикия Елена-Даниэлида Хониата, подобно своей исторической тезке, была по-прежнему великолепна и неотразима – как ослепительная молния с ясного неба. Гунтер не мог взять в толк только одного: что она делает здесь, в жилище Сержа. Неужели?..

– Э-э… – Казаков как-то виновато заерзал в кресле. – Слушай, ты не обижайся?.. Ты умчался в Константинополь, бросил девушку в одиночестве… Елена, конечно, из тех железных дамочек, что сами о себе вполне позаботятся, но все-таки… В общем, слово за слово, так и познакомились… Она чертовски привлекательна, я чертовски привлекателен, так чего зря время терять?

– Вы и не теряли, – деревянным голосом произнес мессир фон Райхерт.

Серж изобразил пантомиму глубочайшего раскаяния и смешливо фыркнул:

– Ты ж понимаешь, чего только в жизни не случается… Женщины – они и есть женщины. Рыбки в море. На самом деле этой рыбы куда больше, чем кажется на первый взгляд, и ее хватит на всех. Одна, другая, Елена, Беренгария, какая разница? Кстати, к слову о Константинополе. Вы где моего бывшего шефа потеряли, де Фуа в смысле? Что, старикан остался в Византии?

– Умер твой шеф, – буркнул германец, вставая. – Спасибо за гостеприимство.

Наверное, по традициям Средневековья следовало бы вызвать удивленно заломившего бровь Сержа на поединок. С надменным швырянием перчатки в лицо и криками: «Сударь, вы хам, извольте к барьеру!» или вроде того. Однако лишенный малейшего намека на благородство русский, скорее всего, воспринял бы подобный жест как неостроумную шутку или, подобно герою рассказанного им как-то анекдота, предложил бы германцу выбрать в качестве оружия собственные рога.

А хоть бы даже и согласился. Рубиться на мечах? Смешно. Стреляться?.. Последние патроны Гунтер две недели тому в припадке пьяного бешенства расстрелял в равнодушное белесое небо, после чего зашвырнул «вальтер» в пески. Но даже если б Гунтеру сейчас дали заряженный пистолет, он бы по хлебному амбару промахнулся на десяти шагах. Руки предательски дрожали, и время от времени мутилось в глазах от постоянного пьянства.

Поэтому обер-лейтенант молча удалился. Не хлопая дверями за отсутствием в шатре таковых и гордо пропустив мимо ушей брошенное вслед: «Эй, штандартенфюрер, так как насчет теплого местечка при дворе?»

«Ах, Елена, Елена… Как она могла? Воистину, имя женщине – вероломство, и есть она, как говорил блаженный Августин, тварь хилая и ненадежная… Впрочем, что я бы мог теперь предложить? Пустой кошелек и лопнувшие прожекты? Нет, здешние дамы, хоть и восхищаются куртуазными романами, на практике ценят нечто более материальное, с перспективами и персональным замком… Она предпочла другого. Ну да, я же не брал с нее никаких клятв сидеть на берегу, проливая слезы в ожидании моего возвращения. А если бы я вообще не вернулся? Ей жизнь надо устраивать, вот она и поступает по мере своего разумения».

Странное дело, фон Райхерт был знаком с Еленой-Даниэлидой всего несколько дней, а горечь от осознания того, что ему предпочли другого, оказалась так велика… Та самая последняя соломинка, сломавшая спину верблюду.

Над Средиземным морем собиралась гроза. Одна из тех летних гроз, что зарождаются из множества маленьких облачков, сливающихся в свинцово-синюю тучу на полнеба, коротких и бурных, с хлещущим ливнем и дробью мелких градин. По руинам брошенной башни гулял ветер, посвистывая, передвигая с места на место крохотные барханичики. Старая корявая олива трясла на ветру жесткими светлыми листьями и заунывно поскрипывала. Купленный в долг бурдюк кислого местного вина иссяк и стал похож на высушенную солнцем тушку громадного мерзкого насекомого.

Жизнь была отвратительна и бессмысленна. Настолько бессмысленна, что утративший способность к здравому рассуждению разум начал прикидывать крепость ветвей оливы и вероятность того, что старый кожаный ремень выдержит тяжесть человеческого тела.

– В винной бутылке не сыщется спасения от невзгод мира, – презрительно хмыкнув, проговорили рядом на чистейшем языке Гейне и Гете, с легким акцентом коренного и истинного берлинца. Мессир фон Райхерт повернулся на звук – медленно, точно опасаясь того, что голова соскользнет с шеи и упадет, футбольным мячом покатившись по песку.

Солнце еще не скрылось за грозовыми тучами, и косая синеватая тень лежала у самых ног германца, обутых в стоптанные и прохудившиеся сапоги. Тень, отбрасываемая мужчиной почтенных, но еще не старых лет, чьи темные волосы едва подернулись сединой. Благородно-аристократические черты узкого лица, черный костюм («Не нынешних времен, века так семнадцатого…» – механически отметил германец), шпага с гардой в виде переплетенных серебряных ветвей на правом боку, под левшу. Лихо надвинутый наискось черный же берет, украшенный вычурной пряжкой с алым рубином и маленьким белым пером цапли. Камень ослепительно сверкал, разбрасывая вокруг радужные вспышки.

– Милорд… – в уставшем и вялом разуме германца, скрежеща, внезапно сдвинулись тяжелые жернова, затянутые пылью и плесенью. То, что память скрыла в потайном чулане, что предпочла не ворошить лишний раз. Разрозненные куски мозаики, вставшие на свои места, трактир на Алансонской дороге, нормандский лес, монастырь сестер-бенедиктинок в Мессине… – Он же мессир де Гонтар из Лангедока. Знаете, я догадывался, что рано или поздно вы объявитесь. Что, будете насмехаться и говорить: «Ну вот, а я же вас предупреждал»? Интересоваться, где мое взятое на шпагу герцогство, замок, прекрасная супруга, породистые гончие и золотые зубы?

– Пожалуй, не буду, – господин, именовавший себя «мессиром де Гонтаром», обошел вокруг сидевшего на развалинах стены германца, как вокруг прелюбопытного музейного экспоната, сочувственно цокая языком и покачивая головой. Пряжка на берете сияла, дробя исчезающие солнечные лучи, окрашивая их алым. – Зачем зря глумиться? Сами все понимаете. Должен сказать, я напрасно опасался вас. Год вашей жизни в XII веке ненамного изменил создаваемую мной картину Вселенной.