— Я не знаю, как лучше. Минусы понятны — нездоровый прецедент. Если мы её возьмём, не побегут ли к нам другие семейные детишки?

— Ты переоцениваешь свою харизму, — сказала Клюся.

— А ты недооцениваешь склонность подростков шантажировать родителей своим уходом. Несколько случаев — и мы станем «пугалкой для предков».

— Отец, никто сейчас не говорит «предки». И «родаки». И «старики» тоже, — вздохнула Настя.

— А что говорят?

— «Доцики». Доцифровые, то есть.

— Не, — заспорила с ней Клюся, — «доцики» — это не столько родители, сколько взрослые вообще. Я слышала «матрица и патриций». А ещё «мои грамсы», не знаю, почему.

— Этимологически восходит к «Grandma». А может, и к «граммофону» как символу аналогового мира, — пояснила Нетта.

— Господи, Настюха! — всплеснула руками Клюся. — Прикинь, мы с тобой уже старые! Не понимаем молодёжь! Аспид, проклятый старикашка! Я тебя ненавижу! Ты заразил нас своим старпёрством! Давай обнимемся и поплачем друг другу в седины!

Она, хохоча, рухнула мне на колени и громко поцеловала в щеку.

— Клюся, прекрати лапать моего отца!

— Не жадничай, дай потискать!

— Ни за что!

Она втиснулась на кресло рядом и обняла меня за шею.

— Моё!

Я обхватил обеих руками и прижал к себе. В этот момент мне было хорошо. Я был счастлив, любил этих смешных девчонок, у меня было всё отлично, и я даже сам себе казался не таким унылым говном, как обычно. А потом сообразил, что меня попросту догнали принятые полчаса назад антидепрессанты. Но это почти не испортило момент.