— Как же не знакома, когда он твой друг.

— Мой друг? — повторил за ней я.

— Так ты и вправду ничего не помнишь? — наконец, поверила старуха. — И про Наталью Морозову забыл?

— Это которая боярыня, староверка? Та, что на картине Сурикова на санях в ссылку едет? Тогда ее не Натальей, а Феодосия зовут.

— Я про твою зазнобу, говорю, Наталью Георгиевну.

— Первый раз о такой слышу.

Ульяна посмотрела мне в лицо своими светлыми, старыми глазами и, кажется, поверила, что я ее не морочу.

— Знать, потом услышишь, — сказала она и встала с подоконника. — Ну, батюшка Алексей Григорьич, мне идти пора. Путь неблизкий, а ноги у меня старые.

— А зачем вы сюда приходили? — спросил я.

— С тобой повидаться, батюшка.

— Откуда вы знали, что меня встретите?

— Стало быть, знала, — коротко ответила старуха, почему-то больше не желая со мной разговаривать. — Прощай, батюшка, может, когда еще свидимся.

Я хотел задержать ее и выспросить, что она, собственно, имела в виду, говоря о Минине и Морозовой, но она замкнулась, опустила плечи, стала с виду совсем дряхлой и засеменила к выходу.

Что имела в виду бабка Ульяна, называя людей, живших триста лет назад, своими и, главное, моими знакомыми, я так и не понял. Да и, вообще, наша с ней встреча получилась какой-то фантастической. Теоретически, встречаясь с «долгожилыми» людьми, как называет себя Марфа Оковна, женщина, которая втравила меня в путешествие в прошлое, и ее жених Иван, ставший моим приятелем, я уже допускал, то, что какой-то вид или подвид Homo habilis (человека разумного) может жить дольше нас, homo sapiens (человека мыслящего), больше не казалось мне невероятным. В конце концов, можно обратиться к Библии, там сказано, что Адам прожил девятьсот тридцать лет, его сын Сиф почти столько же, сколько и отец, девятьсот двенадцать, а внук, Енох — девятьсот пять лет. Почему бы и бабушке Ульяне не пожить лишнюю сотню-другую лет?

Однако, не успел я толком прийти в себя после неожиданной встречи со старухой, как на меня свалилось новое происшествие. В барский дом явились коммунары, с ломами и топорами, как выяснилось, выкорчевывать рамы. Я вышел наружу, когда они начали обсуждать, откуда начинать ломать, сверху или снизу. Не то, что у меня был какой-нибудь личный интерес к этому дому, возмутило бесцельное варварство. К тому же это имение теперь принадлежало, если верить старухе, крупному российскому ученому Николаю Николаевичу Бекетову, основоположнику отечественной биохимии.

— Зачем вообще выламывать рамы? — спросил я одного из коммунаров, высокого, худого человека с птичьим лицом и маленькой, на тонкой жилистой шее головой, отчего он казался похож на грифа.

— Как проклятый помещичий дом поломаем, на этом месте поставим эту, как ее, — он повернулся к товарищам, чтобы подсказали забытое слово, но те ему не помогли, угрюмо переминались с ноги на ногу, — ну, эту, холеру, чтобы написаны герои революции.

— Стелу, что ли? — предположил я. — Или памятник?

— Чего надо, то и поставим, — рассердился микроцефал, — а ты иди своей дорогой и в наши дела не встревай.

— Да вы знаете, чей это дом?