– А чего это ты все толстеешь и толстеешь! Уже ни во что не влезаешь! В постели места уже не хватает! – тут же завил жене Михайлов.

Тут Борисков подумал: и действительно, ему показалось, что Ольга беременная, даже спросить об этом хотел и хорошо, что не спросил. Оказывается, просто за прошедшее заметно заметно ожирела.

Та тут же начала свое женское:

– Да от тебя в постели все равно никакого толку!

Это уже было из серии женских запрещенных приемов.

И тут они начали лаяться. Борисков вышел в туалет. Пикирование супругов тут же и прекратилось.

А тут, на Гороховой, при всем этом бардаке, Борискову было уютно. Ему нравилась атмосфера этой огромной квартиры с ее непризнанными художниками, неизвестными музыкантами и поэтами. Всегда тут кто-то бренчал на гитаре и пел с подвыванием свои авторские песни, либо читал стихи, всегда почему-то необычно мрачные или глубоко философские. Никто эти стихи не печатал, и напечатал бы разве что такой же сумасшедший. Но опять же, это было личное мнение Борискова, человека медицинского, а значит, всегда конкретного, но и всегда сомневающегося, потому что обычно существуют две правды. И выбирать надо из этих двух правд. И, выслушав от разных людей совершенно противоположные вещи, нередко признаешь их обоих вполне убедительными. Борискову очень нравился известный анекдот, как некий мудрец судил спор двух противников. Сначала выслушав одного, он сказал: "Ты прав", потом выслушав другого: "И ты тоже прав!", – когда же окружающие накинулись на него с упреками, что так, мол, не бывает, он и им сказал: "И вы тоже правы!"

Понятно, что ничего высокохудожественного с современной точки зрения эти художники не создавали, иначе бы их здесь просто не было. Впрочем, это была самая что на есть обычная и нормальная ситуация. Хорошего в мире вообще мало, и его всегда не хватает. Некто по имени Старджон сказал: "девяносто процентов всего на свете является барахлом. Это касается как издаваемых книг, как писателей и издателей, и читателей, и всего на свете вообще". Некоторые выбирают свободную профессию из-за стиля жизни. Девушка, знакомая Борискова по юности, хотела поступить в Академию художеств, но на живопись не прошла по конкурсу, зато поступила на скульптуру. Помнится, она говорила: "Мне главное, чтобы всю жизнь не вставать на работу к девяти!" Очень была симпатичная татарочка, огненно рыжая, и ее звали, кажется, Руфина, или нет, Румия, или Винера. В общем, как-то так. Подрабатывала она тем, что рисовала картинки с арабскими надписями из Корана, которые сама и продавала у мечети.

Борисков как-то встретил одного опустившегося человека, типа бомжа, который показался ему знакомым. И он оказался человеком отсюда же – с Гороховой. Помнится, смотрели тогда фильм "Казанова" Феллини. Губарь, хозяин комнаты, хоть и пьяный был, но, даже глядя кино, безостановочно работал – что-то такое раскрашивал на столе. А этот, тяготеющий к искусству тип, просто лежал на ковре пьяный со стеклянными глазами и тупо пялился в экран. Борисков никогда не видел, чтобы он хоть что-то делал. И ни одной его картины не видел. Теперь он сидел в грязной одежде в переходе, сшибал мелочь на выпивку. Это был или его жизненный выбор или стечение обстоятельств. Скорее всего, он имел алкогольную зависимость и все пропил. Рядом с ним сидела такая же, как он, спившаяся тетка, с толстыми, как у хомяка, щеками. Известно, что алкоголь вызывает у женщин воспаление слюнных желез и отсюда возникает классический вид алкоголички, словно у нее хроническая свинка.

Кстати, у самого дома на Гороховой во дворе Борисков натолкнулся на еще одну давнюю знакомую Веру Павлову, молодую симпатичную женщину лет тридцати. Она была мастером по оформлению витрин. Впрочем, она уже больше года не работала, а занималась здоровьем своей семилетней дочери. Та часто болела и постоянно кашляла, особенно ночью. Даже отмечались симптомы астмы. А началось это с того, что прошлым летом, когда они отдыхали в деревне у бабушки, девочка во время еды засмеялась и поперхнулась косточкой. Возник бронхоспазм, она стала задыхаться, посинела, еле-еле доехали до районной больницы, там врач по фамилии то Говерия, то ли Бакурия, то ли Гогия (в общем, что-то похожее на Берия – вспомнить Вера не могла) бронхоскопом вроде бы ее вытащил. Самое поразительное, что он потом пришел к ней в палату и начал говорить, что раз столько денег она сэкономила на похоронах, то обязана его отблагодарить. Денег у нее не было вообще, поскольку покупала лекарства, питание. Если бы были – непременно бы заплатила. Врач этот ушел очень недовольный, потом еще пришел, посмотрел на нее и сказал: "Вы молодая, красивая, я с вас могу взять и натурой!" И еще несколько раз приходил, буквально требовал. Когда она позже по возвращении в Петербург дочку обследовали уже в больнице Раухфуса, то оказалось, что та бронхоскопия была сделана плохо, поэтому и возникло осложнение, которое до сих пор лечили. Борисков тогда подумал, что при такой явной человеческой аморальности, врач и не мог сделать хорошо. Профессионал не способен так поступить в принципе. Вероятно, это каким-то образом связанные вещи, может быть, за это отвечает один ген или участок мозга. Впрочем, однажды он осматривал одну больную, приехавшую откуда-то из Грузии, у которой в горле оказалась только одна миндалина. Он удивился и спросил в шутку: "Что это у вас только одна миндалина-то удалена? На вторую денег, что ли, не хватило?" – Та удивилась вопросу: "Откуда вы узнали, доктор? Действительно так оно и было!" Впрочем, знакомые москвичи рассказывали, что за перевозку заболевшего ребенка из Московской области в Москву на частном реанимобиле с них взяли три тысячи долларов.

Комната на Гороховой, где когда-то жил Борисков, сдавалась, и жильцы там постоянно менялись. Там же, на Гороховой, кстати, периодически обитал племянник Собакина – лохматый очкастый юноша, по виду лет двадцати двух, которого все почему-то звали не иначе как Дюба. С ним Борисков и столкнулся в коридоре. У него была своя рок-группа, где он считался лидером, играл на гитаре и пел. Репетировали они в съемных гаражах и по домам и дачам, откуда их нередко изгоняли за невообразимый шум. Однажды они даже выступили в каком-то клубе, записали компакт-диск, однако заработать денег у них никак не получалось. За запись диска платили сами, а в клубе выступили бесплатно с целью рекламы – и тому были рады. Никто на их концерты почему-то не ходил и диск с их песнями никто не покупал. Создали сайт в Интернете, куда поместили информацию о своей группе, фотографии и несколько фрагментов песен для рекламы. Пока создавали сайт, работали с энтузиазмом, только никто этот сайт почему-то не посещал. Чтобы прокрутить песню по радио, тоже нужны были деньги. Иллюзия потихоньку начинала разрушаться. В членов группы начал проникать вирус неверия. Барабанщик ушел в другую, более успешную группу, клавишник стал сачковать репетиции, говоря, что-де в институте "хвосты". Чужой успех Дюбу всегда злил. Очень раздражал, например, приезд великих групп, таких как "Роллинг стоунз". "Опять старперы приезжают!" – ворчал Дюба. Весной и осенью Дюба регулярно прятался от армии, у себя дома не ночевал и обычно обитался на Гороховой. Родители были бы и рады сдать его в вооруженные силы, но ничего тут сделать не могли.

Поздоровавшись с Борисковым, Дюба поплелся в туалет, оставив дверь в комнату открытой. Борисков повел носом. Из комнаты потянуло терпким, ни с чем не сравнимым постельным запахом женщины. Из-за шкафа вылез полуодетый Киряков-Киря, бас-гитарист из Дюбиной группы. Неужели только проснулся? Впрочем, у Кири всегда был такой вид, как будто только что после сна.

– Ты где сейчас обитаешь? Здесь, что ли? – спросил его Борисков.

– Не, я живу сейчас у Фани! Где сам Фаня? Так он сейчас живет у подруги одной, а я у него – там у него только одна кровать и все – все остальное его хозяин пропил. Грязновато, конечно, зато вообще недорого. Главное, что близко до "универа". Встаю за полчаса до начала занятий и успеваю. Правда, не жравши… Что-то стал чесаться по ночам. Слушайте, Сергей Николаевич, а может быть крапивница, если два года не убираться в комнате?

– Да у тебя банальная чесотка! – сказал Борисков, тут же осмотрев его живот, ягодицы и руки. Из-за шкафа тут же пискнула какая-то Кирина подружка. Киря вернулся к ней туда.

Впрочем, десять процентов гениальных в этой квартирке тоже присутствовали. Таков, вероятно, был художник Леша Гаврилов, человек довольно солидного возраста – уже под сорок. Однажды, а скорее в очередной раз, когда есть и пить ему было нечего, он поступил так, как некогда от безденежья поступил Микеланджело: сработал подделку, но не скульптуру спящего купидона как это сделал прославленный скульптор, а картину в стиле бытовых сценок середины девятнадцатого века (типа Павла Федотова или Перова), благо у него была старая картина с безвозвратно разрушенным красочным слоем, но с абсолютно целым холстом и рамой. Остатки краски он, насколько это было возможно, смыл, а раму и холст оставил, какими они и были. Написанная им картина изображала бытовую сценку в саду за самоваром, нанесен был даже лак с трещинками – искусственное старение. Он ничего не копировал, он написал картину в стиле и состарил ее известным способом. Потом он отправился в известный антикварный салон Семена Марковича Якобсона и просто сказал ему, что у него есть такая вот картина, а откуда и кто автор он сам не знает, просто купил однажды, а сейчас хочет продать, естественно, без всяких гарантий подлинности и не очень дорого. Хозяин салона тут же все прекрасно понял, долго смотрел, чесал голову, но картину все-таки выставил как работу неизвестного художника и неизвестного года, что было, в общем-то, полной правдой. Картина украшала интерьер антикварной лавки очень недолго, поскольку по качеству оказалась там самой лучшей, и буквально через неделю была продана за требуемую не такую уж большую сумму. Причем на вопрос покупателя: почему так дешево, хозяин магазина честно сказал: "Никаких гарантий, неизвестен ни художник, ни год создания. Так что решайте сами". Но человек этот картину все же купил со словами: "Да наплевать, какая бы она ни была, она мне просто нравится! Я покупаю ее лично для себя, и цена меня вполне устраивает".

Якобсон тут же позвонил Гаврилову:

– Слушай, твою картину пока не купили, но люди интересуются, есть большой шанс продать, сделай-ка ты еще одну подобную.

Через неделю он позвонил Гаврилову снова и сказал, что тот может приходить за деньгами. Гаврилов, получив деньги, тут же пробормотал что-то невнятное и быстро зашагал – прямо к палатке, где продавали пиво и водку в разлив. Якобсон прекрасно понимал, что деньги у Гаврилова надолго не задержатся: тут же вечером начнется гульба, придут все знакомые, кто без денег, и не исключено, что дня за три-четыре даже от такой относительно крупной суммы не останется ни копейки, а ведь еще краски надо купить, холст и долги отдать, наверняка и за квартиру заплатить, и бывшей жене дать, и детям и так далее. Поэтому Гаврилов непременно и довольно скоро появится. И действительно, Гаврилов пришел, правда, не через три дня, а через неделю, отвратительно трезвый и тихий, посмотрел прямо в душу Якобсону огромными зрачками, помялся:

– Слушай, Маркович, дай в долг, – хочу красок купить, напишу я тебе еще одну. В последний раз…