Для понимания специфики взаимодействия коллективной «памяти» необходимо отделить официальные, формальные, институционализированные каналы репродукции знаний или сведений о прошлом (школа, СМИ, пропаганда, набор государственных ритуалов, политработа в армии, органы власти, ответственные за коммеморацию, то есть за определенную политику создания и рассаживания памятников знаменитым людям, реальным или символическим героям, ученым, политикам, деятелям, на определенной территории и т. п.) от неформальных, межличностных, сетевых каналов получения альтернативных или дополнительных представлений и знаний о прошлом. При всей грубости таких инструментов, как социологические опросы общественного мнения, они все же позволяют получить некоторое представление о масштабах потенциального разнообразия источников информации и, соответственно, пределах разномыслия.

Но для того чтобы оценить воздействие этих каналов, следует учитывать интенциональный характер представлений о прошлом. Это значит, что во внимание следует принимать не только намерения и интересы тех, кто профессионально, в силу специального обучения и ролевого поведения обеспечивает ретрансляцию исторических знаний, но и другие обстоятельства, значимые для понимания условий возможности коллективной памяти: подавление памяти, дискредитация источников «альтернативной» информации, страх, табу, привычный конформизм людей «до смерти напуганных» и прочие обстоятельства. Память о коллективизации и раскулачивании прервана не только из-за массовой гибели людей вследствие прямых репрессий (ссылки, переселений, голодомора, заключения в лагеря и расстрелов), но и из-за разрыва обычных связей и отношений членов семей – рассеивания семей, принудительной миграции населения на работы, связанные с государственным строительством, индустриализацией и войной. Но можно также говорить и о косвенных факторах разрушения групповой памяти, то есть причинах, препятствующих аккумуляции семейной истории, о нежелании помнить или знать о прошлом, подавлении «интереса» к тому, что было раньше – в семье, на том месте, где в данный момент живут или работают люди. Такова, например, природа массовой «амнезии», наступившей после Большого террора, отказа говорить в семье с детьми о репрессированных родственниках, о попавших в плен, о «пятом пункте» и других опасных во многих отношениях темах. Именно этими обстоятельствами (нежеланием портить карьеру, страхом перед возможными доносами, угрозами со стороны партийных органов, милиции, КГБ, страхом поставить под удар детей и близких, чувством неловкости перед «нормальными людьми», социальной стигмой и пр.) объясняются лакуны или провалы в памяти людей старшего возраста, не говоривших с детьми и внуками о более ранних временах и членах семьи, пропавших бесследно (табл. 97.2).

В число условий, включающих механизмы забвения, стирания прошлого, могут входить:

а) воспроизводство только разрешенной или единственно допущенной официальной версии истории (предположим, что она едина, хотя это явно не так, поскольку в разные периоды трактовки и легенды истории власти существенно менялись, менялся и сам состав власти, институциональные задачи ее легитимации и поддержания), закрепление ложного или неполного, неадекватного изложения событий (смещение значимости, пропуски, акценты) или соотношения разных периодов истории;

б) табуирование, умолчание, замалчивание, закрытие доступа к источникам информации: архивам, библиотекам, запрет на публичные выступления и публикацию воспоминаний, запрет на ввоз иностранной литературы, цензура в СМИ и т. п.;

в) «смывание» истории (как смывают изображение на кинопленке, затирают магнитофонные записи), то есть сознательное уничтожение исторических свидетельств и самих свидетелей, документов, массивов информации о том, что власти считают нежелательным или вредным для доминирующей конструкции прошлого (не обязательно факты репрессий, но и другие факты о неблаговидных действиях начальников или массы, например данные расследований военной прокуратуры о мародерстве высшего военного командования во время войны, присвоении ценностей и имущества богатых немцев тем же Г. Жуковым, или факты насилия солдат советской армии в отношении женщин на оккупированных территориях, причем не только немок и т. п.);

г) прямые фальсификации истории, создание фальшивых документов и подложных фактов, создание фальсифицированных изложений исторических событий, предназначенных для массового употребления (например, на телевидении, а затем и в школах и т. п.).

Каналы воспроизводства «памяти» – это не просто передача тем или иным образом собственного пережитого, свидетельств личного или опосредованного опыта, сведений, знаний, рассказов о прошлых событиях или пересказов чужих свидетельств, а всегда их оценка, отбор, интерпретация и переинтерпретация, образующая в конечном счете устойчивую конструкцию происходившего, соотнесенную с другими версиями тех же событий или вписывающую их в более общий контекст. Для того чтобы заработали (сложились в ходе многократного воспроизводства технологии передачи) каналы памяти, необходимым условием является устойчивая генерализация изложения[369]. Для того чтобы возник эффект воспроизводства, передачи свидетельств от группы к группе или ее институционализация, необходимо включение механизмов стереотипизации опыта и изложения, подсоединение генерализирующей интерпретации к частным свидетельствам и процедурам «понимания» обстоятельств прошлого. Генерализация в данном случае означает синтез трех процедур, имеющих разную функцию и природу: а) обозначение события (выделение его исходя из тех или иных «ценностей») и б) его генезис (какая-то причинная или логическая, мотивационная, функциональная связь с другими факторами или действиями людей, групп, институтов, «генеалогия события», причем здесь возможны две схемы «происхождения события»: предметная и исследовательская, методологическая, реконструирующая контекст события); в) его практическая оценка, устанавливающая отношение к событиям со стороны говорящего и, соответственно, слушающего, часто смешиваемая с «генезисом», объяснением происхождения события. Только при одновременном действии всех трех процедур образуется смысловая связь, доступная для «понимания», то есть для внутреннего воспроизведения этих обстоятельств «другим» или «другими», возникает последовательность воспроизведения смысла. Иначе говоря, в принцип генерализации заложена схема понимания смысла события, его происхождения или оценки. А если это так, то следует признать, что «память» – это не спонтанный субъективный акт, а сложно организованное социальное действие (взаимодействие), смысл которого действующие лица соотносят со смысловыми порядками других групп и институтов. История или массовая историческая «память» (в отличие от фольклора, традиции, ритуала), не говоря уже о специальных формах закрепления прошлого в публицистике, архивном деле, науке, возникает только в сложно устроенном, то есть структурно и функционально дифференцированном социуме, способном закрепить и удержать это прошлое. Любое определение некой ситуации в качестве «события» происходят как индивидуальная или «коллективно» санкционированная проекция предполагаемых или неявно подразумеваемых квалификаций ее «из воображаемого будущего», с «точки зрения» будущих рассказов о ней другим людям или поколениям[370].

Без обобщения и включения в определенные коллективные сюжетные схемы личный прожитый опыт не удерживается и не передается. Такой вывод вытекает из анализа материалов исследований, в частности из опыта людей с низким уровнем образования, переживших сталинские репрессии, голод, коллективизацию или слышавших рассказы об этом от ближайших членов семьи. В этой среде индивидуальная «память» о пережитом или о прошлом сохраняется даже ярче, чем в какой-либо другой среде, но – что существенно – далее она не передается: следующие возрастные группы не знают о событиях прошлого, которые отмечали старшие (табл. 91.2–92.2).

«Память» о прошлом сохраняется лишь относительно тех событий, которые:

а) получают общественно значимое содержание («значение для других, смысл событий»);

б) имеют общепринятую повествовательную (нарративную) форму (жанр, формула, канон, языковые или сюжетные стереотипы изложения), в которой в снятом виде уже содержатся некоторые элементы генерализации события;

в) имеют значение для будущего или настоящего (идеологическое, политическое, экономическое), то есть выделяются, оцениваются в какой-то ценностной перспективе;

г) связаны с социальными интересами, групповыми или институционально закрепленными представлениями, определяющими поведение в других областях, других институциональных зонах (господства, идеологии, морали, политики, образования, культуры и т. п.).

Для анализа их значимости необходимо выделить плоскость интересов памяти действующих (вспоминающих или рассказывающих, слушающих и запоминающих), под влиянием которых происходит смысловой синтез отдельных сообщаемых сведений и изложений пережитого. Сами по себе эти интересы могут иметь разную природу и направленность – отрицание или подтверждение одних конструкций прошлого, самоудовлетворение от рассказа, повышение статуса рассказчика или героя рассказа (героизация поведения, превращение его в образцовое или подобающее), закрепление идеологических версий, мифологизация, анализ и самопонимание, обоснование правоты и вины – своей или других, признание в глазах других, акцентирование «ужасного», нарушающего норму, или «величественного» и пр. Во всяком случае, элементы рационализации прошлого, как и его мифологизации, – вещь, сопутствующая практически любой конструкции памяти.

Рассмотрим вопросы объема и структуры «памяти» более конкретно, на материале наших опросов[371]. Начнем с выявления параметров устной коммуникации в самых доверительных сферах общения, в семье.

Главная или явно выделяющаяся тема в семейных разговорах старших и младших – обсуждение действий руководства (вождей) страны и выражение неудовлетворенности ими, неэффективности управления, с воображаемой точки зрения коллективных интересов, с позиций государственного патернализма. На втором месте – тема репрессий. История в этом русско-советском смысле означает не участие в политике, а наблюдение за ней как за зрелищем и его кухонное обсуждение. Модель здесь: «пикейные жилеты».

Сравнивая замеры, отделенные двумя десятилетиями, отметим прежде всего разную интенсивность ответов: общее число ответов в 2008 году (если исключить позиции, которых не было в другом замере) больше, чем в 1989 году (на 13 %), что может служить свидетельством некоторой разрядки, уменьшения количества табуированных тем и связанных с ними страхов в обществе. Далее – параметры среды, в которой могли обсуждаться или обсуждались запретные или непубличные, нежелательные темы, весьма ограничены: о репрессиях, терроре говорили примерно в каждой четвертой-пятой семье (22–26 %), о диссидентстве, самиздате, равно как и об антисоветских восстаниях или движениях протеста в странах социализма – в 6–7 % семей (примерно столько же, чуть меньше, слушали «голоса» – 5 %[372]), о «жизни за границей» и «эмиграции» – соответственно, в 14 % и в 6–7 % семей. О «вождях», «реальном положении дел» в народном хозяйстве, обществе – от 29 до 17–22 % (легко предположить, что эти разговоры были весьма критическими по отношению к руководству). Религиозные проблемы, вопросы смысла жизни, смерти, самоубийства, любви и секса затрагивались в межличностном общении тоже в очень немногих семьях – в диапазоне от 3–4 до 12–18 %.