Напротив, те, кто не хотел бы возврата в недавнее, доперестроечное прошлое (а их почти половина – 46 %), подчеркивают вечный дефицит советского времени (28 %), невозможность заработать и занять достойное место в обществе, в соответствии со своим трудом и усилиями (19 %), культурный и информационный диктат, изоляцию страны (16 %), постоянное давление государства на интеллектуальную и частную жизнь граждан. Но чаще претензии к советской власти выдвигают именно те группы, которые сегодня располагают большими социальными и культурными ресурсами (образованием, профессиональной квалификацией, высоким социальным статусом, доступом к информационному многообразию, молодостью, преимуществами жизни в центрах социальной жизни, мобильностью, иностранными языками), позволяющим им существовать относительно независимо от власти и ее бюрократического порядка оценки достижений.

Декларативная «ностальгия» оказывается условием критики настоящего положения вещей и обращена к политике властей, но она не предполагает изменения настоящего. В этом плане ностальгия (как и необоснованные «надежды») оказывается одним из модальных компонентов определения настоящего времени, его ретроориентированной конструкции, а не самостоятельным вектором времени, не традиционализмом.

Российское общество в целом согласно, что «произошли большие изменения со времен перестройки» (так считает 71 %). Однако даже это абсолютное большинство не настаивает, что речь идет о радикальной смене системы. Особо впечатлившие людей в России изменения примерно за первые 10 лет (1993–2003) годы: обнищание, угроза безработицы и появление богатых людей, рост коррупции и проявления безвластия, ослабление единства страны, свобода высказываться и пользоваться информацией.

Самым важным из изменений оказываются негативные явления: падение уровня жизни на фоне исчезновения дефицита (на протяжении 1994–2009 годов эту позицию отмечало 81–86 % опрошенных, то есть фактически «все»), «ослабление России» (73–77 %), «безработица и страх потерять работу» (76 %), «рост анархии, коррупции, произвола» (67–76 %).

Единственным позитивным исключение в этом ряду оказывается «исчезновение дефицита» и появление товарного изобилия (75–79 %). Напротив, то, что является непременным условием свободы, а именно: политические и экономические права, неприкосновенность частной жизни, усиление мобильности, разнообразие потребления – признается существенным, но не столь уж важным и поражающим воображение обстоятельством. Перспектива стать собственником или завести собственный бизнес привлекала далеко не всех (после первого периода воодушевления), часто бизнесом начинали заниматься вынужденно, в силу обстоятельств, а не потому что людей притягивали возможности риска, самостоятельности, обогащения и т. п.

Политические и религиозные свободы, а также возможности «жить, не обращая внимания на власти», «выезда за границу», перспектива «открыть свой бизнес» ценятся самыми обеспеченными респондентами, занимающими высокие статусные позиции, принадлежащими к высокодоходным группам (в двух верхних доходных группах высокую оценку этим возможностям дают уже 65–70 %, хотя и в нижних группах, где «денег не хватает на питание», доля таких ответов достигает 59 %). Выше, чем в среднем, эти свободы ценятся среди студентов, специалистов, предпринимателей и тому подобных социальных категорий населения, которые могли бы при благоприятных условиях стать «средним классом» или «протоэлитой», но вряд ли станут.

Собственно идеологические обстоятельства – «крах и исчезновение коммунистической идеологии» волнуют людей куда меньше: их отмечают среди важных изменений лишь 36 %. А это значит, что роль культурных и идеологических ресурсов в конституции времени невелика, по крайней мере, подобные факторы характеризуются низкой интенсивностью значения. В результате в обществе нет специфических различий в представлениях о «национальном будущем» страны, о том, какая система будет доминировать через некоторое время: мнения разделись практически по третям, что, при высокой доле затруднившихся с ответом (25 %), свидетельствует о слабой значимости всего поля возможных взглядов. Люди легко включают воображение, если речь идет о привычных силовых акциях российских властей и использовании военной силы против соседей или мятежных провинций внутри России, как это происходит на Северном Кавказе или как это было в конце советской власти в Прибалтике, в Азербайджане или в Грузии. Им несколько труднее представить себе ситуации массовых, то есть масштабных, кровопролитных столкновений и погромов на национальной почве или подавление массовых волнений, бунтов, социальных взрывов протеста, но это все же возможно, поскольку укладывается в привычную логику поведения государства и есть сравнительно недавние примеры подобной политики[359].

Таблица 86.2

Могут ли произойти в ближайшие годы в России следующие события:

2008 год. N = 1500.

Вместе с тем даже в 2008–2010 годах массовое сознание не хочет видеть усиления политических преследований или возврата к советской дефицитарно-распределительной (в пределе – карточной) системе (табл. 86.2). Оно отказывается осознавать высокую вероятности усиления авторитарного режима, поскольку такое признание вступало бы в противоречие с иллюзиями и логикой политических установок значительной части населения, особенно бедной провинции. Еще менее вероятным представляется общественному мнению военный переворот или гражданская война (и то, и другое представлялось столь же маловероятным и в 1990–1993 годах, когда имели место и путч, и первые признаки гражданской войны, впрочем, быстро подавленной). Такое соотношение мнений свидетельствует не столько о прочности режима, сколько о нерационализированности проблематики будущего, отсутствии средств рефлексии подобной тематики или просто нежелании ее обсуждать. Можно также предположить, что к более или менее «реалистическим оценкам» будущего, исходящего из представлений о наиболее вероятных траекториях внутриполитического развития России, примешивается значительная часть иррациональных факторов – «заговаривания будущего», снижающего для самого респондента риски нежелательного развития.

Следовательно, массовые представления о ближайшем (в диапазоне нескольких лет) будущем времени являются проекциями возможностей рутинного существования индивида и не выходят за рамки повседневных интересов. Такой вывод не отменяет, а напротив, предполагает анализ и понимание символического значения власти как важнейшего элемента конструкции реальности, в том числе и исторического ее измерения.

Институциональные рамки и механизмы деформации прошлого: вытеснение истории

Как уже говорилось, диапазон массовой памяти (событийная история) в России сильнейшим образом деформирован, с точки зрения «общепринятых» представлений о значимых и незначимых моментах происходящего, важном и неважном, норм хроникального, линейного (равномерного) времени. Конечно, возникает вопрос, что, собственно, значит в данном контексте словосочетание «общепринятые представления», исходя из которых я говорю о смещении или неравномерности временной шкалы? Речь идет о различиях шкалы значимости временного ряда событий, которые заданы школьной программой (хронологией, являющейся идеологизированным рефератом академических историй) и набором событий, образующих коллективные представления о прошлом в общественном мнении. Состав и тех, и других образован усилиями разных социальных групп и институтов, не учитывать их специфику было бы явной ошибкой, и методологической, и социологической.

Таблица 87.2

Назовите 5–6 событий, которые, на ваш взгляд, определили историю человечества?

Общественное мнение уделяет равное внимание тому, что, с точки зрения «культурного человека», носителя «высокой культуры», не может быть рядоположенным и равнозначным, даже если эти события называют в качестве важных и значительных примерно равное число опрошенных. Совмещение рамок «значительности» невозможно или явно абсурдно, но эта «абсурдность» означает лишь одно: неадекватность критериев оценки наблюдателя (исследователя, критика и т. п.) и обывателя, спокойно называющего в качестве событий одного ряда победу в футбольном чемпионате или смерть эстрадной дивы и, например, принятие новой конституции. Данные многолетних опросов, в том числе по проблемам «памяти», показывают, что, во‐первых, недавние события обычно представляются более важным и значительными, чем большая часть отдаленных хотя бы на несколько лет. Во-вторых, массовое сознание не удерживает в своей «операциональной памяти» события, относящиеся к длительности более 5 лет, если только они не закреплены специальным образом в системе институциональной репродукции: институтах образования, пропаганды, общественных ритуалах и т. п. (табл. 87.2–88.2).

Из более чем 80 названных в 1992–1994 годах событий (открытый вопрос), лишь 8–10 набрали 3 % и более упоминаний. Это означает, что рамки слоя держателей культуры и пассивного исторического знания не превышают 2–3 % населения. Но сравнивая эти результаты с данными последующих опросов (закрытые вопросы), мы видим, что, несмотря на различие формулировок и методики, в целом событийная структура, получаемая в ходе опросов, не меняется. Доминирует школьная иерархия событий (в открытом вопросе даже сильнее, чем в позднейших).

Таблица 88.2

ХХ век богат событиями для нашей страны, относиться к ним можно по-разному. Какие из них вы назвали бы самыми значительными?

Закрытый вопрос; респондент мог выбрать не более пяти вариантов ответа. Ранжировано по левому столбцу.