Совершенно другие причины для недовольства правительством выявляются в крупнейших городах России. В мегаполисах, и особенно в Москве, сложилась инфраструктура рыночной экономики, в которую втянуты самые активные группы населения и квалифицированные рабочие силы. Здесь за 2000-е годы появился слой, похожий во многих отношениях на европейский средний класс (но с гораздо более высоким удельным весом государственных служащих, а потому с другой структурой ценностей и идентичностью). Уровень доходов населения крупных городов в 1,5–2,5 раза выше среднего по стране. Поэтому и претензии к авторитарному режиму (наиболее полно выраженные на демонстрациях протеста) существенно отличаются в сравнении с провинцией: главное требование – модернизация институциональной системы в России, правовое государство. Хотя непосредственными поводами для массового возмущения стали жульническая «рокировка» Путина и Медведева, последующие фальсификации результатов парламентских выборов 2011 года, основная масса населения ясно сознавала, что манипулирование выборами теснейшим образом связано с особенностями сложившейся при Путине системы правления: с коррупцией, захватившей все уровни государственного управления, насилием и произволом полиции, зависимостью суда от исполнительной власти, «избирательным правоприменением» (по известному выражению генерала Франко: «друзьям – все, врагам – закон»).

В ответ на движение протеста путинский режим объявил войну гражданскому обществу, организации которого были объявлены «иностранными агентами», «подрывными элементами», разрушающими стабильность и согласие в обществе. За короткое время (осень 2012 – первую половину 2013 года) были принято свыше 30 новых законов или поправок в действующие статьи Уголовного кодекса, резко ограничивающие деятельность неправительственных организаций, свободу информации, интернета. Тем самым была завершена последовательная работа по выхолащиванию тех принципов, которые лежали в основе Конституции РФ, и создана законодательная база для проведения репрессивной политики в отношении любых неконтролируемых государством общественных организаций, подавления оппозиционных партий, инакомыслия, свободы слова. Одновременно из России были вытеснены влиятельные международные институты и общественные фонды, поддерживавшие гуманитарные, экологические и научные программы (Институт «Открытое общество» Дж. Сороса, Фонд Форда, Фонд Дж. и К. Маккартуров, USAID и многие другие). Идеологически это прикрывалось заботой об интересах национальной безопасности, охраной традиционных моральных и культурных ценностей, защитой от разлагающего влияния западного либерализма, «фальшивых» либеральных принципов приоритетности «прав человека» над «интересами государства» и т. п.

Предпринимались (и предпринимаются) попытки изменения Конституции РФ, прежде всего с целью изъятия из Основного закона положения о недопустимости установления в России государственной идеологии, а также пересмотра принципа приоритетности международного права над российским законодательством. Реализация этих планов (а их проталкивает такой российский законник, как председатель Конституционного суда РФ В. Зорькин, опубликовавший серию статей на эти темы в официозном издании «Российская газета») потянула бы за собой выход России из основных европейских конвенций и договоров с другими странами, касающихся базовых положений международных отношений, построенных на осмыслении опыта Второй мировой войны и борьбы с тоталитаризмом. И тем самым полностью освободила бы полицейскую бюрократию (она же – российский политический класс) от какой-либо ответственности перед международными институтами, превратив страну в закрытое общество, в еще одну квазифундаменталистскую деспотию на манер Туркмении или Узбекистана.

Российское руководство со времени «цветных революций» (в Грузии и в Украине) чрезвычайно обеспокоено стремлением бывших союзных республик СССР выйти из зоны влияния России. Вступление этих стран в ЕС или в НАТО и успех их экономических преобразований означали бы моральный крах диктаторских или персоналистских, в любом случае – недемократических режимов, появившихся на постсоветском пространстве. Озабоченность «идеологической заразой» – влиянием ценностей западной демократии и «экспансией» НАТО в Восточной Европе – заставляет «коллективного Путина» рассматривать все события такого рода (от движений протеста против фальсификации выборов в России до «арабской весны») как одну цепь заговоров и подрывных действий, инспирированных Госдепом, ЦРУ или спецслужбами других западных стран с целью установления после окончания холодной войны нового мирового порядка, а именно: монопольного господства США и их союзников. Совершенно неважно при этом, действительно ли это искренняя паранойя «православного чекизма» или такая удобная игра, позволяющая вводить дополнительные меры консервации общественного состояния[57].

Населению России настойчиво (особенно после мюнхенской речи Путина в 2007 году) внушалась идея усиления враждебного окружения страны, мысль о том, что «Запад» стремится ослабить Россию, вытеснив ее из зоны традиционных национальных интересов – территории бывшего СССР, поставить под контроль ее сырьевые ресурсы. Идеология «социально-политической стабильности» как основа легитимации действующего режима Путина, сохранения власти в его руках любыми средствами предполагала практику постоянного устрашения российского населения многообразными угрозами «национальной безопасности» страны, ее территориальной целостности, подрыва экономики, размывания русской культуры, традиционной ментальности, русской «духовности». «Возрождение России», объявленное Путиным, преодоление состояния национального унижения, «вставание страны с колен» на глазах приобретают черты коллективной метафизики – «вечного противостояния» России и Запада как особых, закрытых «цивилизаций». Кремлевские политтехнологи совершенно сознательно пытаются восполнить таким образом вакуум, который возник после конца идеологии классовой борьбы и противостояния двух мировых систем (социализма и капитализма), тихо умершей в годы брежневского застоя. Функция этой «национальной идеи», а по существу – реакционной утопии, заключалась в консервации ставшей безальтернативной системы господства и, обратным светом, – дискредитации понятий и принципов «открытого общества», правового государства, модернизации, ценностей демократии и либерализма, принятие которых неизбежно влечет признание необходимости дальнейших институциональных реформ и изменения системы господства как условия экономического роста, общественного процветания и технологического прогресса.

Сами по себе спекуляции такого рода не слишком интересовали население. Однако они попали в резонанс с другими процессами, набиравшими силу в 2000-е годы. Рыночные реформы, инициированные Е. Гайдаром, несмотря на непоследовательность их реализации, дали сильнейший импульс для подъема экономики, поддержанного доходами государства от экспорта нефти и газа, резко выросшими к началу путинского правления. По совокупности этих факторов реальные доходы населения на протяжении 2002–2008 года росли на 6–8 % в год, опережая рост производительности труда. Никогда в своей истории Россия не жила так, как во время этого путинского процветания. Масштабы бедности (удельный вес людей, которым, по их словам, «денег не хватало на питание и одежду») сократились с 49 % (1999 год) до 8–12 % (2011–2013 годы). Заметно выделился слой, который условно можно назвать российским «средним классом»[58], состоящий из людей, занятых в рыночном секторе экономики – менеджеров, специалистов, мелких и средних предпринимателей, и чиновников, государственной бюрократии, чьи доходы росли опережающими темпами. Масштабы этого слоя можно оценить приблизительно в 20–25 % населения, это люди, выигравшие от перемен, последовавших после краха советской системы. В результате в России возникло совершенно новое явление – свое массовое «общество потребления».

Демонстративный характер потребления в данном контексте отражает не столько ценности среднего класса или «меритократии», сколько доступ к административной ренте, к каналам государственного распределения доходов, в сильнейшей степени затронутых коррупцией. Поэтому признаки высоких стандартов потребления в глазах большинства населения (особенно в провинции) лишены легитимности и общественного признания. Они могут расцениваться как подозрительные или сомнительные с моральной точки зрения, поскольку такой уровень жизни не ассоциируется в общественном мнении с высокой профессиональной квалификацией, компетентностью, трудовым вкладом или инициативой и предприимчивостью.

В этом плане стремление к демонстративному потребительскому поведению оказывается скорее «негативом» принудительного аскетизма, характерного для дефицитарной экономики позднего социализма, уравнительного распределения, чем выражением признания социального достижения или успеха энергичного предпринимателя. Растущая социальная дифференциация и высокое неравенство доходов порождают массовую зависть и социальный ресентимент, сознание несправедливости социального порядка, широко распространенное чувство неполноценности и ущербности, подавляемого раздражения, не имеющего выхода (здесь следует учесть также и сохраняющееся в массовом сознании остатки «классовой вражды к богатым»). По логике патернализма недовольство и напряжение такого рода переносятся на власть, которая не выполняет условия неформального соглашения: отказ от политики в обмен на обеспечение определенного достатка, подрывая тем самым авторитет правящей элиты. Подавляющая часть российского населения убеждена в порочности и эгоизме власти, тотальной коррумпированности политиков и чиновников.

Все вместе – массовый ресентимент, разочарование от неисполнения патерналистским государством своих обещаний и социальных обязательств, бесперспективность социального положения в провинции, тревога в отношении приближающегося экономического кризиса – оборачивается ростом аморфной и безадресной внутренней агрессии, социальной напряженности, симптоматика которой проявляется в показателях аномии и социальной патологии. По статистике самоубийств и преступлений, алкоголизма и заболеваемости Россия заметно выделяется среди большинства стран, даже на фоне членов бывшего социалистического лагеря, опережающих в этом отношении все развитые страны. Проявления социальной дезорганизации особенно заметны на социальной периферии – в низших слоях населения и в провинции.

Другой формой поднимающегося социального напряжения в обществе оказывается ксенофобия, как внутренняя – открытая и еще более важная – латентная неприязнь к приезжим из республик Северного Кавказа и к мигрантам из Средней Азии, составляющим основную массу гастарбайтеров, так и внешняя – усиление антизападных настроений, в первую очередь антиамериканизма. Ксенофобия наиболее ощутима в городах, особенно в крупных, где все социальные противоречия обострены. Ее динамика (повышение или снижение уровня неприязни к «чужим») указывает на колебания степени коллективной сплоченности, значимости представлений о «коллективном мы», которое может то сужаться до границ «этнической» группы (премордиальные аскриптивные формы идентичности), то, напротив, расширяться до общностей, имеющих универсалистскую, ценностную основу (правовую, институциональную и т. п.)[59].

Крах СССР и коммунистической системы для массового сознания означал распад коллективной идентичности, представлений о социальном целом, девальвацию ценностей, интегрирующих социум и дающих основания для коллективного самоуважения. Сознание принадлежности к великой державе, каким был Советский Союз, подданство громадной страны, супердержавы, обладающей ядерным оружием, равным по мощи США, компенсировало хроническое состояние униженности и бедности маленького человека в его повседневной жизни, зависимости от бюрократического произвола, беспомощности перед начальством. Чувство превосходства русских над представителями других народов и этнических групп возвышало их в собственных глазах и накладывалось на традиционную имперскую спесь русских в отношении «инородцев», этнически нерусского населения колониальных окраин, «нацменов», как пренебрежительно именовал их советский канцеляристский язык. Поэтому утрата Россией прежнего статуса и, соответственно, претензий на особую миссию (и идеологическую, как это было во время и имперского, и коммунистического правления) вызвали глубокую и очень болезненную фрустрацию массового сознания, серьезность которой исследователи явно недооценивают. Травматические последствия утраты позитивной общей идентичности после исчезновения СССР проявились через поколение в нынешнем взрыве патриотизма, что заставляет социологов думать о «большом времени» социальных изменений.

Формирование «общества потребления» усиливало контраст между образом настоящего, то есть статусом России как второсортной региональной державы (сохранившей лишь признаки авторитета и силы, в первую очередь – владение ядерным оружием), и образом героического и великого прошлого, в котором сегодня начинают сливаться СССР с дореволюционной империей. Этот разрыв ценностных уровней коллективных представлений никак не восполнялся вплоть до самого последнего времени. И именно на этот массовый запрос и отзывался со своей традиционалистской демагогией Путин, заявляя о том, что распад СССР был величайшей геополитической катастрофой ХХ века. Для того чтобы вернуть россиянам чувство гордости за свою страну, он призывал опираться лишь на фантомные «традиционные ценности России» и сопротивляться разлагающему влиянию Запада, поскольку либерализм, права человека, демократия, правовое государство и тому подобное являются не более чем лицемерной риторикой, рассчитанной на легковерие простаков. «Реализм» в этой системе координат российского руководства – синоним военной и полицейской силы («слабых бьют»). Поэтому «подлинные традиции» и интересы России, как уговаривала людей пропаганда, заключаются в централизованном государстве, мощной армии, ядерном оружии и патриотизме граждан.

Настойчиво навязывая обществу идеологию патриотизма, свободного от памяти о сталинизме, от травмы тоталитаризма, сознательно играя на комплексах потерпевших поражение в холодной войне, Путин («коллективный Путин») одновременно выдавливал из политического процесса оппозицию, уничтожал независимую экспертизу, сужая тем самым пространство публичности. Это имело и свою обратную сторону: общество, лишенное авторитетных голосов и моральных ориентиров, но раздраженное химерами утраченного величия империи, отозвалось подъемом темного, ущемленного национализма, весьма критически настроенного по отношению к действующей власти. Именно националисты постоянно акцентировали внимание на старательно замалчиваемых темах и социальных проблемах – от коррупции высшей власти, депутатов, судебной системы и правоохранительных органов до клановой приватизации. Первые успехи А. Навального обязаны были именно этой стратегии – сочетанию критики коррупции с защитой «этнического большинства». Националисты первыми в декабре 2010 года вышли на московские улицы перед Кремлем в знак протеста против продажной полиции и несправедливости суда.

Поэтому события в Киеве, протестный Майдан и национально-демократический характер восстания против коррумпированного режима Януковича представляли собой серьезную опасность для режима Путина. Сходство, если не тождество обоих режимов лежало на поверхности, а сам успех сторонников Майдана давал пример российской оппозиции.

Именно против этой угрозы и была развернута тотальная и агрессивная антиукраинская пропагандистская кампания. Весь смысл нынешней российской политики дестабилизации Украины и сохранения ее в состоянии хронического кризиса и дезорганизации заключается в том, чтобы дискредитировать прозападные силы демократической национальной консолидации, уничтожить базу для реформ, перенести недовольство российского населения с развращенной бюрократии на сторонников правового государства, демократии и политики европеизации.

Ничего принципиального нового в установках этой пропагандистской машины, направленной против Украины, не было: главные чувствительные точки, на которые нажимали путинские политтехнологи, были нащупаны гораздо раньше, еще в первые годы путинского правления, когда перед режимом встала задача дискредитировать страны Балтии и бывшего соцлагеря (Польшу, Румынию) отталкивавшихся от тоталитарного прошлого и негативно воспринимавших перспективу сохранения политического родства с Россией как наследницей советской системы. При этом использовался весь потенциал обиды, «измены» этих стран, включая и обвинения их – прежде всего балтийских государств – в реабилитации своих нацистов и дискриминации русскоязычного меньшинства.

Примечательно, что значимость Евразийского союза (бывшего СНГ) по мере развития этих событий теряет свою силу; массовое сознание, управляемое политтехнологами и манипуляторами на телевидении, быстро переориентируется на Китай, который в общественном мнении начинает играть роль символического противовеса США, без каких-либо достаточных на то оснований (табл. 26.1–28.1)[60].

Таблица 26.1

Назовите пять стран, которые вы считает самыми близкими друзьями, союзниками России, и пять стран, которые вы считает настроенными недружественно, враждебно по отношению к России

N = 1600. Приводятся 10 стран, чаще всего упоминаемых в каждом замере.