Не знаю точно, сколько времени мы так шли, но в конце концов яркое весеннее солнце немного подсушило дорогу, идти стало легче. Зато мы оба почувствовали сильный голод и только тут сообразили, что еще ничего не ели, а уже середина дня.

— Неплохо бы теперь хоть что-нибудь перекусить, — сказал я, — или если уж ничего нет, то проникнуться философией этих стоиков, проповедовавших воздержание и в суждениях и в пище.

— Это не стоики, — пробормотал Помонис, — это философия Секста Эмпирика и других поздних скептиков.

Так прошло еще часа два, и тут мы услышали прерывистый, неровный шум мотора. Нас нагонял «виллис», потрепанный, видавший виды «виллис» военных еще времен. Шофер — он же районный агроном — ехал для весенней консультации в село, расположенное всего в нескольких километрах от того, куда стремились мы, и, узнав о цели поездки, охотно согласился нас туда подкинуть. Однако мы не сразу даже поняли, как сильно нам повезло. В полной мере мы оценили это только тогда, когда этот самый лучший и самый запасливый в мире человек, узнав о наших злоключениях, вытащил из мешка каравай хлеба, брынзу, копченое сало.

— Великая Нутрикес, древняя богиня, кормилица Подунавья! Благодарю тебя! — с чувством произнес Помонис, все тем же ножом разрезая хлеб и брынзу на огромные куски.

Когда мы наконец насытились, Помонис стал убеждать нашего спасителя, что он внешне — и черной бородой, и высоким лбом, и могучим телосложением, и застенчивой улыбкой — похож на Геракла и что это не случайность.

— Да, да, — оживленно убеждал Помонис растерявшегося агронома. — Геракл еще со времен греческих колоний — с середины первого тысячелетия до нашей эры был здесь в Подунавье самым уважаемым и любимым божеством. Вы его потомок, это же ясно. Геракл был богом — защитником и спасителем бедных и добродетельных людей, проповедником морали. Зачем вам отпираться? Что же в этом позорного, наоборот, это лестное родство.

Сраженный аргументами, а также темпераментом Помониса, агроном замолчал и прекратил бесполезное отрицание, так до конца и не поняв, шутит ли профессор. Я решил тоже немного подшутить над Помонисом и сказал, что вот возьму и расскажу Николаю, как Помонис отзывался о его философских взглядах. Помонис в ответ принял величественную позу, насколько это позволяла низкая брезентовая крыша и толчки нашего «виллиса».

Незаметно мы доехали до деревни. Агроном, зараженный нашим азартом, заявил, что не покинет нас, пока не узнает, чем кончатся поиски. Мы без труда нашли жилище Ангела — высокий, сверкающий новенькой побелкой дом за плетневым забором. Сам Иван Ангел — немолодой крестьянин с длинными усами — встретил нас приветливо и попробовал было предложить традиционное угощение, но мы отказались, объяснив ему прежде всего, зачем мы приехали.

— Как же, — задумчиво ответил хозяин, закладывая пальцы рук за огромный красный матерчатый пояс, — была кукла. Сначала мы ее посмотрели, да и бросили. А после — думаю, может, девочкам моим пригодится играть — подобрал ее да и в карман. Вот и нес до самого дома.

— А где же она теперь? — спросил Помонис.

— А не знаю, — довольно равнодушно сказал крестьянин, — девочки поиграли, а потом им надоело, видно, бросили куда…

— Куда, куда бросили? — с отчаянием спросил Помонис.

Ангел, видя, что дело тут нешуточное, позвал дочек, которые уже давно с любопытством поглядывали на нас из полуоткрытой двери, не решаясь, однако, подойти поближе. Обе босоногие хорошенькие девчушки, одна лет восьми, другая немного постарше, выслушав отца и Помониса, долго вспоминали, куда они дели куклу, да так и не вспомнили. Тогда все мы — Помонис, Ангел, его жена, агроном, обе девочки и я — принялись разыскивать статуэтку. Девочки сказали, что никуда со двора они ее не выносили. Сначала мы тщательно осмотрели дом. Это заняло довольно много времени — дом большой и, как говорится, полная чаша. Девочки, под руководством Помониса, перетряхнули все коврики на огромной лежанке печи, от которой отходили дымоходы, согревавшие весь дом и действующие по принципу калорифера. Хозяйка, проявлявшая особое усердие, заглядывала даже за висящие на стене ковры и в разные сундуки, стоявшие вдоль стен, и под каждую гору подушек, возвышавшихся на парадной постели в комнате для гостей. Смотрели мы и возле очага, помещавшегося в передней, над которым висел большой глиняный колпак для печения лепешек. Все было тщетно. Пришлось перенести поиски на двор, где предстояло осмотреть и хлев, и сарай, и амбар, и другие службы. Неожиданно младшая из девочек радостно завизжала. У самого забора стоял большой сарай, сплетенный из веток и применявшийся для сушки кукурузы. Его плетневые стены были прочно закреплены на деревянной раме, а рама, для лучшей циркуляции воздуха, поставлена по углам на четыре больших камня. Девочка подлезла под сарай и извлекла оттуда статуэтку. Помонис осторожно взял у нее из рук статуэтку и стал внимательно рассматривать. Мы сгрудились вокруг него. Статуэтка была небольшой — высотой меньше 15 сантиметров. Стройная женская фигура в хитоне и наброшенном поверх него плаще — химатионе, обернутом вокруг тела. Поза женщины изящна, грациозна. Одна рука опущена вдоль тела, другая согнута в локте и слегка приподнимает край химатиона. Из-под широких складок хитона выглядывает носок правой ноги. На плаще видны следы ангоба — тончайшего слоя белой глины. Складки хитона переливаются несколькими оттенками голубого цвета, заметны остатки золотой кромки по краю одежды. От статуэтки невозможно было оторвать взгляда.

— Видите, — обращаясь ко мне, сказал Помонис, — у нее поясок подвязан выше талии, под самой грудью, значит, женщина молодая. А вот, — возбужденно продолжал он, — помните, я вам говорил, что у нее должен быть цоколь — это он и есть, небольшой постамент, или цоколь. Значит, эта статуэтка именно из Танагры, да и весь стиль ее именно танагрский. Это точно вторая половина четвертого века до нашей эры, время Александра Македонского. Высший расцвет искусства миниатюрной терракоты.

Хозяин, хозяйка и девочки, как будто впервые увидевшие статуэтку, смотрели на нее во все глаза, не говоря уже о нас с агрономом. Вдруг Помонис вскрикнул и схватился одной рукой за голову.

— Голова, голова! — простонал он с отчаянием.

— Что случилось, — в испуге закричал я, — у вас спазм? Что с головой?

— Да не с моей, — все с тем же отчаянием простонал Помонис, — с ее головой!

— С чьей?