Книги

Возвращенное имя

22
18
20
22
24
26
28
30

Мы шли мимо уже почти готового океанского парохода, который стоял бортом к Дунаю. Огромный медный винт весом в несколько тонн, покачиваясь, висел на талях, и бригада не торопясь забивала масло в подшипники и подводила винт к оси. Нашего рабочего здесь не оказалось, и мы в поисках его пошли дальше. Неожиданно инженер спросил:

— Что это за Танагра?

— Город в Беотии, в Греции, — ответил Помонис — Там около ста лет назад в древнем могильнике четвертого века до нашей эры были найдены многочисленные терракотовые статуэтки. Особенно много их было найдено в 1870 году. Классические, совершенные по форме и выделке статуэтки привлекли внимание множества ученых да и просто собирателей. Коллекции их появились в разных музеях мира и в частных собраниях. Танагра прославилась как родина этих статуэток. А позже — в конце четвертого и в третьем веке до нашей эры — подобные статуэтки стали производить и в некоторых греческих колониях, часто на сотни и тысячи километров удаленных от самой Греции.

— Вот как! — удивился инженер. — А почему же они пользовались такой популярностью?

— Да потому, — пожал плечами Помонис, видимо досадуя на непонятливость собеседника, — что маленькие эти статуэтки были недорогими, доступными самым широким слоям населения. А вместе с тем эти произведения, как говорят, «мелкой пластики», бесконечно разнообразны, на все вкусы. Они впитали в себя многие черты большого искусства классической Греции. В них как бы продолжал жить дух великого Праксителя, который, кстати, долгое время жил и работал по соседству с Танагрой. А как в них передано изящество беотийских женщин, грациозность их движений, их поступь и красота! — Тут Помонису пришлось прервать свои пояснения, потому что мы пришли в цех резки железных листов для обшивки и сварки огромных мачтовых труб. Здесь стоял такой адский грохот, скрежет, свист и шипение, что абсолютно невозможно было разговаривать.

Но рабочего и здесь не оказалось.

Он отыскался в самом неожиданном месте — в модельном цехе — огромном сводчатом двухсветном зале с музейной чистотой и тишиной. Пол этого зала был расчерчен разными кривыми и числами, нанесенными белой и красной масляными красками. По этому полу, как и полагается в хороших музеях, ходили в специальных тапочках, с войлочными подошвами, одетыми поверх обуви, чтобы не стереть линий и чисел. Здесь из картона и фанеры делают модели будущих судов. Проект судна становится объемным.

Наш рабочий оказался смешливым парнем в куртке, испачканной белой краской, в берете, лихо сдвинутом набок, и с огромным серым шарфом на шее.

— Как же, господин профессор, — ответил он на нетерпеливый вопрос Помониса, — помню, как колодец копали, и куклу помню. Ничего куколка. Мне-то она ни к чему была — у меня дочки нет, не нажил еще. Кто взял? Точно знаю — он, Ангел.

Оказалось, что наш Ангел живет постоянно в деревне, где он работает плотником.

Помонис тщательно записал название деревни, а заодно и фамилии и места жительства других двух колодезников. Кроме того, он попросил описать внешность Ангела.

Поблагодарив, мы с Помонисом вышли с верфи, обрадованные удачей, но и несколько озабоченные. До указанной рабочим деревни было добрых 70 километров. Все машины, уходившие с верфи, направлялись в город, а нам нужно было в противоположную сторону. Ни такси, ни лошадей мы не достали и, не долго думая, решили идти пешком.

Ноги то и дело скользили по весенней грязи. Глина облепляла ботинки, и они становились страшно тяжелыми. Приходилось останавливаться и большим перочинным ножом, который оказался у Помониса, счищать глину.

Через некоторое время нетерпеливый Помонис, чертыхаясь, снял постолы и носки, закатал брюки до колен, постолы связал кожаными тесемками, перебросил через плечо и пошел босиком. Пришлось и мне последовать его примеру. Идти стало сразу гораздо легче.

Оба мы находились в состоянии того радостного возбуждения, которое наступает, когда возможно близкое открытие или необычная находка. По неписаному, но твердо установленному правилу, мы не говорили о том, что, может быть, предстоит увидеть. Зато Помонис вдруг напустился на Николая, который, по его мнению, увлекся философией Марка Аврелия.

— Подумайте только! — кричал он мне, размахивая облепленным глиной ножом. — Этот мальчишка считает, что индивидуальная судьба ничтожна по сравнению с вечным, непреходящим, гармоничным во всем миром! Все человечество вообще якобы ничтожно по сравнению со всеобщим конечным уничтожением! Да это просто идиотский стоицизм эпохи упадка! Хорошо, — пытался придать себе Помонис вид объективного судьи, — допустим, можно согласиться с тем, что почести, богатства, слава бесполезны и преходящи, что ваш дом и сама земля лишь ничтожная точка в пространстве. Но что за глупости считать, что людей нельзя исправить или изменить их бытие! Что за чепуха считать бесполезной даже привязанность к близким, потому, видите ли, что они могут каждую минуту умереть! А это метафизическое представление о том, что якобы в природе и обществе ничего, по существу, не меняется?!

Помонис грозно взмахнул ножом, поскользнулся и, едва не упав, продолжал с такой горячностью, как будто ему кто-то возражал:

— Выходит, что человек, достигший зрелого возраста, видел уже все, что было, и все, что будет. Николай, вслед за своим сумасшедшим философом-императором, убежден, что меняются только актеры, а не содержание пьесы, что все иллюзорно и существует лишь во мнении человека. Да, конечно, часто бывает так, что невольно сомневаешься и в разуме отдельного человека, и в разумности всего сущего. Но разве из этого следует, что остается только спокойствие духа и исполнение долга ради долга без всякой положительной цели? Да это черт знает что за философия! Почему человек, едва успев родиться, оказывается обязанным платить всяческие долги? Почему он оказывается опутанным долгами? Разве он выбирал место своего рождения? Среду и условия, в которых ему придется жить и расти?..

— Простите, — прервал я Помониса с невольной улыбкой, — а вы, разве вы отрицаете чувство долга?

— Нет, — горячо отозвался Помонис, — совсем не отрицаю, а полностью признаю в той мере, в какой оно вытекает из моей принадлежности к людям и к живой природе, а не долг ради долга без всякой цели!