— Тебе не кажется, что в этих трех образах ты видел сам себя? Что они — твои проекции? — спросила Анна Васильевна.

— Каким образом? — уточнил я.

— Из того, что я поняла, Орвист в твоей истории — образцовый мужчина. Сильный, здоровый, честный. Популярный у женщин, в итоге — богатый. Тот, кем бы захотел стать любой. Так?

Я согласно кивнул.

— Кай — это твое текущее состояние. Человек, вышедший из-под контроля родной матери, без отца, не готовый в полной мере к взрослой жизни, но принимающий решения и несущий за них ответственность. Ну и Итан — это твоя темная половина, та часть, которую обычно называют мортидо.

Я задумался.

— Вы считаете, что все трое — отражение меня самого?

— Скорее, твоих взглядов на самого себя. Ты — это Кай. Орвист — это человек, которым бы ты хотел стать, а Итан — тот, кем ты можешь стать, если не справишься. Ты говорил, он был злобным фанатиком, правильно?

— Скорее целеустремленным психопатом.

Еще одна заметка в блокноте.

— Каждый человек в некоторой мере стремится к саморазрушению, это нормально. Так наша психика справляется с возникающей нагрузкой. Я думаю, что Итан — это и есть отражение того самого давления, которое на тебя оказывали обстоятельства и твоя мама, Антон.

Я внимательно посмотрел на Анну Васильевну, обдумывая ее слова. На самом деле. Орвист был слишком идеален, чтобы быть реальным. Ближе всего по духу мне был Кай Фотен. Всеми брошенный, одинокий король, на которого со всех сторон сыплются проблемы. Ну а Итан… Чрезмерно задушевными были наши со жрецом беседы, там, в недрах моего разума. Сейчас я отчетливо ощущал брата Итана как темную сторону моей души. Сбросить контроль, жить не по совести — а как дикое животное, разрывая клыками конкурентов и прокладывая себе путь наверх когтями.

— Очень символично и то, как развивались отношения твоего основного «Я» с этими тремя образами. — продолжила Анна Васильевна. — Орвисту ты помогал, так? По сути, ты должен был занять его место богатого и влиятельного человека, но ты сам сделал его таковым. От Кая ты в итоге дистанцировался, так как уже его перерос как личность. Кай — это отражение тебя прошлого, но не настоящего. Но интереснее всего твоя реакция на Итана, как на темную сторону твоей личности. А конкретно то, что ты дважды его убивал, а он воскресал. И с каждым разом он менялся в лучшую сторону. Так твое подсознание отработало возможные варианты развития событий.

— Вполне возможно. Но какое место в этом всем занимает Лу? — спросил я.

Мы избегали темы богини. Анна Васильевна постоянно говорила, что еще не время. Но раз уж мы начали разбирать тройку Орвист-Кай-Итан, вокруг которой крутились последний месяц, то стоит поднять и тему моей фантомной любви.

— Лу может быть как собирательным образом женщины, так и проекцией твоей собственной матери, Антон, — ответила врач. — Насколько я помню, в рамках вашей галлюцинации, ваши отношения были не слишком здоровыми? Так? Сначала принуждение, потом она решала за тебя, потом все же приняла твое главенство. Ты не находишь, что по такому же сценарию развивались твои реальные отношения с мамой? Когда она заставляла тебя учиться и выбрала тебе ВУЗ. Потом был небольшой бунт, когда вы не общались почти полгода, а только после — принятие того, что ты ускользнул от ее опеки. Ведь так?

Она была абсолютно права. По сути, все что я помнил о своих отношениях с Лу, особенно в первый год — это типичная история домашнего насилия. Только в роли мужика в алкоголичке, который поколачивает свою жену и детей, был не я, а как раз богиня. Стокгольмский синдром в чистом виде, нездоровые, зависимые отношения, которые в итоге в моем воображении переросли в нечто более адекватное, на мой взгляд, но все еще нездоровое созависимое существование.

— Но тогда почему я все еще слышу этот голос? Дело в детской травме?

На некоторое время Анна Васильевна прервалась, будто размышляя.

— Думаю, что да, Антон. Твоя мать воспитывала тебя одна и пыталась делать это так, как считала нужным. Но я бы не назвала ваши отношения полностью здоровыми. Это типичная история о тирании и подавлении личности. А была бы твоя мать человеком чуть менее стабильным — это бы вообще могло перейти черту физического насилия или перетечь в условный синдром Мюнхгаузена, — серьезно сказала Анна Васильевна.