Дмитрий целыми сутками он сидел в кресле под газовым рожком с кучей печатных изданий и, не различая ни дня, ни ночи, читал статьи о Комете и о перевороте в Британии, который, воспользовавшись Кометой, провернули король с адмиралом Фишером. Порой мой муж, уронив газету на колени и уставившись в одну точку перед собой, впадал в глубокое раздумье. Трудно было угадать, что творилось в это время у него в голове. Он вообще после «того дня» стал чересчур задумчивым, мы мало разговаривали. Хотя, казалось бы, должно быть наоборот: после смертельной угрозы, которую мы пережили вместе, нам следовало бы сблизиться еще больше. Однако… этого не произошло. Самый острый момент близости был между нами тогда, когда мы, прижавшись друг к другу, стояли на эркере и готовились умереть… Это уже не повторится… а как жаль, черт возьми, как жаль! И теперь мне было не по себе при мысли, что происшествие с кометой на самом деле провело между нами незримую черту, мистическим образом отдалило нас друг от друга… Хотя – нет, никакой мистики, я не верю в нее. Всему и всегда есть объяснение… И отчуждение мужа тоже имеет свою причину, которую я рано или поздно найду… Впрочем, я утешала себя тем, что все это мне только кажется. Мы не могли отдалиться, это было немыслимо. Просто не могли – потому что изначально мы составляли единое целое, дополняя друг друга и испытывая глубокую взаимную привязанность и безграничное уважение. Наш брак, если выражаться высокопарно, был из тех, что «заключаются на небесах». Очевидно, состояние мужа и отношение его ко мне было связано с сильнейшим потрясением – ведь, шутка ли, мы с ним побывали на волосок от смерти… Вероятно, ему требовалось время, чтобы все осознать и переосмыслить.
Порой мне казалось, что мой муж несколько разочарован тем, что мы не погибли. Собственно, к смерти он всегда относился философски. А теперь, когда мы уцелели, он пытался найти в этом некий высший смысл… и не находил его. Мир необратимо менялся – и эти изменения приводили его в замешательство. Все его представления, вся стройная система взглядов – все это грозило обратиться в прах! Впереди отчетливо брезжило беспримерное могущество России – России, которую он отверг, выбросил из своего сердца и пожелал, чтобы она прекратила свое существование. А она живет, крепнет, хорошеет и к тому же на ее стороне оказывается такая сокрушительная мощь… Оказалось, что все это время император Михаил владел силой, способной уничтожать вражеские армии и сокрушать целые царства, а воспользовался ей для того, чтобы спасти от разрушения столицу своего злейшего врага… и этот враг прямо на глазах становился его союзником. Европа восхищена и покорена. Получается, что русский император вовсе не тиран, а то ли святой, то герой.
И только греческие газеты заходятся неистовой злобой. Перепечатки их статей буквально брызжут желчью. Ну, это и понятно. Греческую армию отогнали от Салоник, как толпу нищих попрошаек от знатной дамы, а их наследный принц получил ранение при весьма сомнительных обстоятельствах. Русский император делит земли, и из-за этого одни его соседи становятся его искренними союзниками, а другие – злобными врагами.
«Абсурд… какой абсурд…» – доносится до меня шепот Дмитрия, лихорадочно листающего газеты. С чем он так отчаянно не хочет смириться? С тем, что именно царь Михаил и его помощники из будущего смогли укротить Комету, тем самым дав нам возможность жить? С тем, что отныне миропорядок будет регулировать именно Россия – при том, что править в ней будет все тот же сатрап и держиморда? Или с тем, что его жестоко обманули и не позволили умереть в огне кометного апокалипсиса?
И кстати, еще одна смерть, совсем-совсем свежая. Умер император Франц-Иосиф. Просто заснул в кресле и не проснулся. Лейб-медик говорит, что сердце старика не выдержало волнений, связанных с восстанием сербов. А ведь этот человек сам был целой эпохой – от царствования Николая Палкина до наших дней. Один из наших знакомых говорит, что это, немного не попадая в календарь, заканчивается тихий и спокойный девятнадцатый век и начинается век двадцатый – время бурных, почти революционных преобразований и великих невзгод…
Словом, мой супруг был явно терзаем внутренним протестом – и терзания эти загораживали от него повседневность… Или он прятался таким образом от этой самой повседневности, как улитка в раковину, потому что творящееся вокруг нас приводит его в сильнейшее замешательство? Все вокруг не то и все не так… Я знала, что бесполезно вызывать его на разговор – он будет отстранен, будет морщиться и просить дать ему «додумать некоторые мысли». И приходилось терпеливо ждать, когда он будет готов к разговору.
А разговор предстоял действительно серьезный. За эти несколько дней я окончательно пришла к решению – нам нужно возвращаться. Домой, в Россию – туда, где свежий ветер перемен меняет реальность своим могучим дыханием… Мы должны видеть все это своими глазами. Смысл существования таланта литератора как раз в том и состоит, чтобы, совмещая реальность со своими представлениями о ней, создавать новое видение мира. Реальность без фантазии и художественного домысливания – это банальный газетный репортаж. Вымысел без реальности – это сказка или маниловские бредни. Русский литератор без России – это все равно что Атлант, оторванный от матери-земли. Поэтому – домой и только домой! В Париж люди нашего призвания могут наезжать, но вот жить нам лучше в России. И еще мне захотелось встретиться с кем-нибудь из будущенцев и поговорить. О любви и ненависти, о жизни и смерти, о смысле происходящих изменений и о месте России в мировой истории. И вообще, должны же и среди них быть люди, не чуждые литературе… Я уже слышала, что даже простые матросы на эскадре адмирала Ларионова имеют образование, равное полному курсу реального училища – а это очень многое говорит о том мире.
Вернуться! Это сложно даже назвать решением – скорее, теперь это было уже убеждение, пришедшее именно с явлением Кометы… Что я ощущала, когда пьянящее чувство радости после нашего спасения немного улеглось? Пустоту. Пустоту и щемящую тревогу – словно мне жизненно необходимо догнать уходящий навсегда поезд… Словно с ним, этим поездом, уходит от меня все самое светлое, интересное, доброе и настоящее… Вся наша парижская эмигрантская бытность в какой-то момент показалась мне наполненной жалким фарсом, убожеством духа… Ведь многие наши знакомые вернулись – еще задолго до Кометы. Теперь я не сомневаюсь – они на самом деле довольны и счастливы там, на своей вновь обретенной родине… И я… я тоже хочу быть там – там, где вершится история, где каждый новый день чем-то отличается от предыдущего. И тогда уйдет эта пустота, эта тоска, это чувство потери, что так долго подтачивало меня – так что я уже свыклась с ним и просто старалась не замечать… Но теперь все изменилось, и я больше не смогу это игнорировать!
Вечер опускался на Париж. Мягкие сумерки вползали в комнату. Облачный закат окрашивал небо в розовые тона, и все было так безмятежно и отрадно, что я решила наконец избавиться от накопившегося напряжения и поговорить с Дмитрием – честно и откровенно, без всяких околичностей…
Мой муж, по обыкновению, сидел с газетами под ярко горящим газовым рожком, отрешившись от всего остального. Я сидела напротив и наблюдала за ним. Мне уже стало привычным это его выражение лица: окаменелое, с напряженными, изредка подрагивающими губами… Нет, я больше не могу это выносить!
– Дмитрий, нам нужно поговорить… – Я сама поразилась, как странно прозвучал мой голос – словно это говорил некто другой. Пошлая фраза, да. Но сейчас мне пришлось произнести ее.
Казалось, он вздрогнул. Поднял голову. Снял очки. Протер их, надел. Снова снял. Покашлял.
Я молчала и только в упор глядела на него. Не знаю, что такого было в моем взгляде, но он отложил газету.
– Да, Зиночка… – произнес он настороженно.
– Скажи, что ты обо всем этом думаешь? – Я кивнула на стопку газет. Все-таки пришлось начать издалека…
– Все это ужасно, мерзко и отвратительно, все не так и не туда, – расстроенным голосом ответил он, – я сильно сожалею, что дожил до того момента, когда газеты Британии прославляют тирана. Я понимаю их восторг от своего спасения, но нельзя ли быть немного посдержаннее – ведь тот, кто спас Британию, совершил свой подвиг только для того, чтобы поработить весь мир…
– Дмитрий… – прервала я его излияния, – давай вернемся в Россию!
Он замер, глядя на меня с каким-то изумлением – словно не мог поверить в то, что я это сказала. Но я не отвела глаз. Более того – я повторила свои слова.
– Нет… Нет, ты, должно быть, шутишь… – проговорил он, вглядываясь в меня так, словно не видел много лет.
– А я считаю, что нам нужно вернуться в Россию, – твердо сказала я, зная, что сейчас в моих глазах горит тот самый огонь, который и создал мне репутацию ведьмы. – Я уверена в этом. Я здесь не могу больше. Как ты не понимаешь, что здесь мы никогда не станем своими? Что нас никогда не поймут здесь? И вообще – что наше место ТАМ, в России! Там, где сейчас Бальмонт, Сологуб, молодой Блок, Эллис и совсем новое дарование Николай Гумилев. И все они довольны, и занимаются своим делом, и востребованы, и поняты! А если и не поняты, но их никто не хватает и не тащит в «Новую Голландию». У ужасной, по твоему мнению, ГУГБ хватает забот и с настоящими врагами государства. Ты видел, что случилось в Париже, когда государство вмиг исчезло? Ад кромешный! И всяческий произвол сильного над бессильным… Хорошо мечтать о земном рае без власти и насилия над личностью. Но когда исчезает насилие со стороны государства, тут же проявляется иное насилие, свирепое и неудержимое – и ожидаемый рай мгновенно оборачивается адом. Полная свобода может быть только в полном одиночестве, но пока ты среди людей, ты вынужден считаться с их существованием, и оно само ограничивает твою свободу! Это я к тому, что люди, которых ты называешь держимордами, ограничивают свободу всех и каждого, – но только для того, чтобы люди не причиняли друг другу вреда.