Не поднимаясь, сыплю щепотку стирального порошка в ванну. Много, ни к чему, только пену поднимать. А потом полоскать замучишься. Включаю снова воду. Пока, набирается, отдыхаю. Опускаю в ванну руки, круговыми движениями, поднимаю волну, разгоняя белые точечки порошка.
7
Оставляя за собой на полу, мокрую дорожку, стекающей с плохо отжатой одежды воды, волоку весь ворох на балкон.
Возвращаюсь оттуда с давно подзабытым чувством исполненного хозяйственного домашнего дела.
Жена смотрит в комнате телевизор. С экрана «бровастый звездун», объясняет очередные направления по улучшению нашей жизни. Помню, в глубоком детстве, когда еще соску сосал, из хлебного мякиша в марлю завернутого, он по радио уже вещал, мол, «Советский человек, заслужил, чтоб жить лучше». Уже водку сосу, частенько бывает из горлышка и вперемежку с пивом и вином, а он, теперь уже с экрана, а все не унимается, – «Советский человек, должен жить лучше».
Тут одно, несомненная, правда, если ты Ильич – ты бессмертен. Меня на погост потащат, а он с сожалением скажет вслед, – жалко, еще один, не дождался.
Половинка моя, слушает внимательно, она, таким образом, отвлекается от дел насущных. Сейчас к ней лучше не приставать, она вроде, как не здесь сейчас. Сейчас она мечтает о том, как должен «Лучше жить советский человек».
А простой советский человек, ее муж, то есть я, горит желанием после выполненных работ, достичь соглашения по положенной «трудовой пайке». Как говорит Степанович, «после атаки, хорошо пожрать – первейшее дело».
Под «долгие и продолжительные» аплодисменты, дополняемыми криками «Слава КПСС!», «Ильичу слава!» рвущиеся наружу с экрана, осторожно пробираюсь на кухню.
Из кастрюли, стоящей на крайней конфорке, тянет ароматом щей. На что сразу спазмами, отзывается желудок. Прислушиваюсь к происходящему в комнате. Кроме «партийных» звуков, пока не слышно ничего настораживающего. Стараясь не звякнуть, поднимаю крышку. Среди «льдинок» капусты, возвышаются два «островка» из жирных шматков мяса. Этот «пейзаж» тут же у плиты, чуть не свергает меня с ног, в голодном обмороке. Упасть не успеваю, Решительная женская рука из-за спины, опускает крышку на место.
– На чужой каравай, рот не разевай, – добавляется к действиям руки голос, – еще не заработал.
– А хочешь, посуду помою? – неожиданно и непроизвольно, вырывается из меня. Я готов сейчас на все, только не на длительную разлуку, с «льдинками» капусты и «островками» мяса.
– Ага, ты давай дурочку-то, не включай. Ты где на кухне грязную посуду-то увидел? Или от голода виденья уже начались? – спрашивает, с усмешкой жена.
От досады прикусываю губу. С посудой я оплошал. Ведь еще не ели, да и в обозримом будущем пока еще не светит, мне-то точно.
–Вот полы в квартире вымоешь, тогда еще подумаю, кормить тебя или нет, – выносит окончательный приговор жена, – удаляясь к звукам речей «бровастого».
Чувствую себя, как раб на плантациях. Никакой тяги к работе, одно отвращение. Но пересиливает непреодолимое стремление к глубокой тарелке щей, из кастрюли на крайней конфорке.
Бросаю еще один вожделенный взгляд на кастрюлю, с желанной надеждой вернуться.
Наливаю в ведро немножко воды, чуть-чуть прикрыв тряпку. Со шваброй в одной руке, ведром в другой появляюсь в комнате, где «бровастый звездун» все еще толкает речь, для единственного слушателя, жены.
Медленно наматываю тряпку на швабру. Слегка согнувшись, начинаю равномерно размазывать влагу по поверхности. Начав увлажнять под телевизором, получаю подушкой по спине.
– Ты еще не отощал до прозрачности. Отойди, мешаешь смотреть, – делает замечание жена, и тут же переходит к угрозам, – вот как ты моешь, так я тебя и кормить буду.