Теперь о папиных песенках. Это те песни, которые мне пелись, когда мне было два-три года.
Вот это одна песенка. Вторая несколько иная:
Вот такие песенки папа мне пел. Потом другие песенки были: «Детки в клетке», «Дом, который построил Джек», их много было, всяких песенок, они и по радио передавались. Конечно, я знала не только их, но весь папин репертуар наизусть. Не понимая итальянского языка, я пела все эти песни. Честно говоря, когда-то лет в 15 я была уверена – папа поёт, и я буду петь, чем ещё я буду заниматься? Уж, конечно не педагогической работой, как мама! Но получилось так, что 20 лет занимаюсь именно ею. А из пения ничего не вышло.
Папа тоже преподавал, только преподавал историю музыкальной культуры. Я помню, как-то раз он взял меня на свою лекцию. Это было так интересно, что я в какой-то момент забыла, что это папа, что это лекция… сидела, раскрыв рот.
Еще у него была большая работа по переводу Страстей Баха. Это когда приезжал Штидри. Волнений по этому поводу было очень много, так как работа была очень серьёзная, ответственная. Музыкальный перевод отличается от обычного перевода тем, что смысловые ударения в тексте и в музыке должны совпадать. Но на разных языках ударения разные. И сохранить ритм текста и правильный музыкальный смысловой акцент – это очень сложно.
У папы был такой опыт с неаполитанскими песнями. Он пел их на всех итальянских диалектах, а их много. Ему это ничего не стоило, так как он совершенно свободно говорил на всех диалектах. Ему помогал музыкальный слух. Он очень быстро осваивал речь и язык и совершенно свободно изъяснялся на них. Правда, когда он пытался учить кого-то итальянскому языку, ему это было трудно, так как он не знал итальянской грамматики. Он свободно разговаривал, но этого мало. Все мы говорим по-русски, но преподавать грамматику вряд ли кто возьмётся. Мне всегда было интересно, когда он дома пел одну и ту же песню так, как она поётся на севере Италии, на Юге, в Сицилии.
Моя двоюродная сестра рассказывала мне такую историю. Она поехала куда-то на Кавказ: «Там собралась молодёжь, и вдруг все куда-то побежали и увлекли меня: «Идём, идём скорее!», а по дороге мне объясняют: «Тут есть один интересный человек, мы любим вечером собираться в салоне и слушать его. Знаешь, когда он приехал, мы были недовольны. Мы собирались идти в горы, и с нами, с молодёжью, пошел какой-то старик. Ну, думаем, теперь будет волочиться сзади, отставать. И действительно – мы бодро идём, а он волочится в конце и говорит нам: «Вы идите, идите, меня не ждите, я эту дорогу знаю». Мы шли быстро. Не привыкшие ходить по горам, скоро стали уставать. Потом мы все выбились из сил, а он всё идёт и идёт ровным, спокойным шагом. И оказалось, что именно он-то и умеет ходить по горам». Потом учил и их этому. Водил их повсюду за собой». Сестра была несказанно удивлена, когда «стариком» оказался дядя Гриша: «Я дома никогда его таким не видела!» – говорила она.
Он был сутулый. В своё время, когда в молодости он был в Европе и работал одно время в английском порту, таскал мешки – моряки решили над ним посмеяться и дали ему груз, который был намного больше полагающегося. Он взял этот груз, сделал привычное движение и тут же потерял сознание, упал. Рассказывал, что слышал, как в его спине что-то хрустнуло, и разогнуться он уже не мог. На всю жизнь остался слегка сутуловатым. По-видимому, там были порваны какие-то связки.
А что касается характера – характер был трудным. Он был очень нервным. Там, где он себя чувствовал, что называется, в своей тарелке, он был очень весёлый, жизнерадостный, общительный и умел быть в центре внимания, чувствовал себя великолепно. Дома это был человек очень занятой, молчаливый. Единственной, с кем он был всегда ласковым, была я.
Я этих трудностей не видела. Другие ощущали. Он часто приходил домой хмурый, недовольный, захлопывал двери. И все в доме ходили на цыпочках. Позвать обедать поручали мне – мне это можно. Когда мне было уже лет пятнадцать, и я «пропадала» с мальчишками на набережной, в доме начинался переполох. Отец возмущался – девочка пропала, и никто не знает, где она. В волнении сам идёт искать. Но когда я приходила домой, мне никаких замечаний не было, мне разрешалось всё.
Человек он был очень неровный, поэтому те, кто общался с ним, когда у него было хорошее настроение, сохраняли впечатление о нём, как о человеке общительном, обаятельном, интереснейшем. Те же, кто попадал в его другое настроение, были о нём другого мнения. Он был раздражительным, готов был их уничтожить.
У Гнесиных у всех разные характеры, двух одинаковых среди них не было. Самый добрый был Михаил Фабианович…
Тех немногих людей, которые изредка появлялись у нас дома, могу по пальцам перечислить – я всех их помню. Я помню, как у нас однажды был Мейерхольд. Я была ещё маленькой, мне было лет шесть с половиной. Меня тогда поразил его нос и длинные, из-под стола вылезающие ноги. Я любила рисовать и нарисовала его в профиль на маленькой бумажке. Как я понимаю, если бы этот рисунок показать теперь, он, вероятно, был бы воспринят, как очень хорошая карикатура. А Мейерхольд посмотрел, положил к себе в карман и сказал: «Сохранить!»123
Второй человек, который однажды появился, – это отец моей подружки. Но выяснилось это позже, перед самой войной, когда папы уже не было. Придя к ним в дом, я увидела портрет на стене и сказала: «Вот этот человек был у нас в доме». Это был чтец – Владимир Степанович Чернявский. Замечательный человек, редкой доброты. Пока мои родственники выясняли, где же мне жить, я два месяца жила у Чернявских. И он всегда относился ко мне как к родной дочери. Знакомство их было давнее. Они работали в одном театральном коллективе в те времена, когда папа работал в Петрозаводске и на Северной железной дороге, немного – и в театре Гайдебурова124.
Дважды на улице я видела, как папа обрадовался своим друзьям. Один был какой-то Иван Иванович – по-видимому, актёр – фамилии не знаю – огромный, толстый и улыбающийся. А второй был Борис Пронин125. Вдруг папа оставил меня, бросился к какому-то человеку, и они оба, обнимая друг друга, закрутились на месте. Потом, когда они расстались и мы пошли дальше, он говорит: «Ну ты пойми – это же Борис Пронин!» Мне пришлось приставать к нему, чтобы он рассказал, кто такой Пронин. Вот так я впервые услышала о «Бродячей собаке», о людях, собиравшихся там.
Однажды, я на всю жизнь это запомнила, к моей маме пришли её друзья. Её приятельница, Елена Александровна, должна была уезжать вместе с мужем (он был геолог-золотоискатель) куда-то в Сибирь. Был устроен прощальный вечер, и папа пел, и был он в особенном ударе. Я помню, как Елена Александровна сидела тихо, смотрела на папу мечтательно. И несмотря на то, что с ней рядом сидел её муж, она вдруг сказала: «Вот за таким голосом я бы встала и пошла куда угодно». На что мама ей ответила: «Я так и сделала». Именно так оно и было.
С папой маму познакомил её брат – архитектор Лев Владимирович Руднев126. Это было через «Бродячую собаку». Дядя Лёва там часто бывал. Папа пел неаполитанские песни. Они познакомились. Выяснилось, что папе негде жить. Мама и брат жили вместе в одной квартире. В три часа ночи дядя Лёва приволок домой какого-то очаровательного молодого человека, сказав маме: «Вот, Муня, познакомься. Ты знаешь, как он поёт? Он приехал из Италии, будет жить у нас!» Сам дядя Лёва в это время очень ухаживал за своей будущей женой, и ему было ни до мамы и ни до кого-нибудь. Потом он уехал в Севастополь, а Севастополь отрезали от России, и было неясно, вернётся ли он когда-нибудь оттуда.
Основное, что не нравилось маминой сестре, когда мама выходила замуж за папу, так это его положение: ни кола, ни двора, ни квартиры, ни положения, ни вообще какой-либо работы – ничего.
Они мечтали поехать вместе в Италию. Все мамины сёстры и брат – все бывали за границей. Кто учился, а кто просто так ездил. А мама была самая младшая. И она нигде никогда не была. Не было возможности: она сидела с больной матерью.
Вообще было много перемен, скопленные деньги превратились в ноль, и, конечно, стало ясно, что никакой поездки в Италию уже не может быть. Художник Андрей Тырса говорил маме обо мне: «Я знаю, почему у Вашей девочки такие голубые глаза – она родилась в мечтах о Средиземном море». Голубые глаза у меня были довольно долго, даже не голубые, а синие. У многих людей глаза меняются в зависимости от настроения. Во всяком случае, когда я однажды сидела в классе, на переменке мне было очень весело, и мои девочки сказали мне: «Слушай, у тебя синие глаза». Они были серо-голубые и вообще непонятно какие. А мечта о Средиземном море всё-таки была.