У него была и очень интересная книжная коллекция. Не надо забывать, что до войны в магазинах не было обилия книг, как сейчас – всё завалено пускай дорогостоящими, но великолепными книгами, иностранными изданиями, особенно в букинистических магазинах. А в те времена этого было очень мало. Раньше, с детства листая эти иллюстративные материалы, проглядывая просто картинки, я многое узнавала, запоминала. А потом, когда папа водил меня в Эрмитаж, я всё это узнавала вторично уже в подлиннике. Этим запасом детства я живу до сегодняшнего дня.
Он хотел, по-видимому, создать нечто типа учебника, словом, какой-то книги по истории искусств с систематизацией по художественным школам всего мира – от первобытных времён до настоящего времени, всю мировую живопись, не только европейскую, а всю мировую, то есть и американскую, и европейскую, и азиатскую. Он собирал книги по этой теме на разных языках, перепечатывал или переписывал разные статьи, вырезал иллюстрации из старых журналов, сидел в библиотеках, музеях. У него была масса вырезок. Они были наклеены, распределены по папкам, к ним была опись – где, в каком музее находятся эти вещи. Я всё это листала в детстве – картинки смотрела. Так я приобщалась ко всей мировой культуре. Как досадно, что почти ничего не сохранилось. Шкафы, полки были в коридоре. Всё, что было в комнате отца, исчезло подчистую. Забрали даже папин портрет. Его не разрешили нам сохранить для себя. У папы был приятель – художник. Он сделал очень хороший карандашный портрет отца, очень похожий. Прекрасно передал его вдохновенное состояние во время пения. Вот маленький рисунок тушью я успела схватить и сохранила его, а большой портрет так и пропал.
А всё, что было в коридоре, вся литература начала XX века, все эти папки, Михаил Фабианович увёз к себе. Часть всего этого погибла в его квартире в Ленинграде. В его дом попала бомба, был разрушен потолок как раз над тем местом, где лежали папины материалы. Долгое время комната засыпалась снегом, поливалась дождем, всё превратилось в такую кашу, которую разобрать было невозможно. Многое пропало с последующими переездами Михаила Фабиановича. Ко мне вернулось только кое-что, да и то слишком поздно, только после смерти Галины Маврикиевны117.
Нотную библиотеку в радиокомитете он организовал сам. Из своего же собрания. По-видимому, у нас в доме была такая традиция. Мама из дома всё тащила на работу, и папа всё тащил из дома на работу. Сначала он все старые экземпляры отправил туда, а потом стал покупать всё в двух экземплярах: один себе, другой – туда. Насколько я понимаю, радиокомитет за это ему никаких денег не платил. Я никогда этим не интересовалась, поскольку это были его дело и его жизнь. Из работ, которые, к сожалению, были уже совсем-совсем сделаны, но так и не вышли, я помню очень интересную работу по собиранию мелодий к песням Беранже. Дело в том, что Беранже пел свои песни на самые модные мотивы, которые были при его жизни. В те годы, я знаю, папа работал над таким новым собранием. Это должна была быть новинка, которую он вот-вот должен был отнести в издательство. А тут случилась беда – арест. И куда всё это делось, и кто стал заворачивать селёдки в эту его работу – этого я уже не знаю.
Театр вошёл в мою жизнь через марионеток, которые делал мне папа и показывал их мне и всем моим сверстникам с нашего лестничного пролёта. Дворовые мальчишки редко к нам заходили, но в этом случае они собирались все. Странно, что мне гораздо интереснее было смотреть не на то, что происходит на сцене, а как папа руками шевелит, а они все ручками и ножками двигают. Техника меня интересовала гораздо больше.
Кроме того, дома я о театре слышала бесконечно, о разных спектаклях. Привыкла к театральным фамилиям, о которых шёл разговор. Мама перешивала какие-то костюмы, папа сидел в гриме в разных ролях. Однажды он меня очень напугал, потому что пришёл домой абсолютно лысый, в какой-то генеральской форме. Страшно – чужой человек, а глаза папины. Я тогда разревелась, и родители с величайшим трудом меня успокоили.
На сцене я папу по-настоящему видела один раз. Это было уже незадолго до его конца. По-моему, это где-то в начале 1937 года в Ленинградском театре Радлова118. Был спектакль Гольдони «Слуга двух господ». Папа был приглашён туда как консультант. И, чтобы доставить ему удовольствие, как я понимаю, Радлов ввёл совершенно необязательную интермедию во время чистой перемены. Выходили трое певцов и исполняли итальянские песни.
А в день премьеры, утром, мы проснулись от папиного хрипа. И когда пришли в его комнату, он лежал с кровавой пеной у рта. По-видимому, это было нечто близкое инсульту. Был страшный переполох, вызвали «скорую». Врачи долго с ним возились. Как потом папа рассказал, они не ожидали, что смогут вернуть его к жизни.
Вечером премьера спектакля. А папа – театральный человек. И хотя его роль крошечная, сорвать премьеру он не мог. Ему хоть из гроба встань, а иди. Мама его, конечно, отговаривала. Но он всё же настоял на своём. Мы с мамой поехали с ним. Я не скажу, что он пел плохо, но всё-таки не так, как мог. Мы с мамой его пения практически не слышали. Сидели и думали: «Только бы не упал, только бы допел до конца». Это вот единственный и последний раз, когда я видела его на сцене. В концертах я его видела, он много раз выступал.
И книги… Я выросла среди его книг. Если вы меня спросите, какие были в папиной комнате обои, то я вам не скажу, потому что они были закрыты книгами от пола до потолка. Мои библиотечные сотрудники говорят: «Как не надоело тебе жить среди стеллажей? Вот потому у тебя и астма. Как и чем ты дышишь?» Я говорю: «Вы поймите, что книжная пыль у меня в крови, я с ней родилась, мне она не вредна».
Книг было очень много, они были расставлены по странам, а внутри в алфавитном порядке. Поэтому детские сказки, научные труды, бульварная литература и прочее находилось вместе, если это было у одного автора.
Да, папина обязанность была покупать книги. Я всегда помню – папа с получки идет с рюкзаком и в нём книги. Я считала, что это обязанность всех пап. Надо мной страшно смеялись, когда мне было 8 или 9 лет – я пришла к подружке и она радостно сказала: «Знаешь, у папы сегодня получка!», я говорю: «Он принесёт книги?» «Нет», – сказала она. «А что, папа не приносит с получки книги?» Она говорит, что нет. «А зачем тогда папа?» – спросила я. Они долго надо мной смеялись. А я вполне серьёзно считала, что это просто обязанность всех пап приносить в дом книги, не что-нибудь другое, а именно книги. Он привил мне любовь к книгам настолько, что когда меня спрашивают: «Как и когда Вы стали библиотечным работником?» – я говорю: «В три с половиной года, когда впервые мне папа дал печать, и на первой, пятнадцатой (раньше была пятнадцатая, а теперь семнадцатая) страницах ставила эти печати, а в пять лет я уже совершенно свободно читала».
Папа руководил моим чтением. Маленькой я всегда спрашивала, что мне читать, позже тоже спрашивала, но уже читала и без разрешения. Папа говорил: «Да бери, читай». А если он говорил: «Это тебе рано», то читала, когда его не было. Был какой-то инстинкт, я стремилась прочитать как можно больше и читала без какой-либо системы. Тем, что я прочла тогда, я живу всю жизнь.
Во мне соединились и папины, и мамины интересы: папина любовь к искусству и мамина специальность экскурсовода по этнографии. Мой «детский сад» – это музей этнографии в Ленинграде, где работала мама119. Меня она отдавала в фонд на «хранение», мне там выдавали безномерные игрушки, и я ими играла. А иногда папа брал меня с собой куда-то, и я по его работам путешествовала. Папа меня разумно водил по Эрмитажу. Некоторые думают, что Эрмитаж можно обежать. Но это без толку. А папа сначала мне покупал разные детские книжки, подходящие для моего возраста (например, о Египте – египетские сказки, легенды), а потом ходил со мной в Египетский зал. Это уже было осмысленное хождение. Появлялось очень приятное чувство узнавания. Точно так же было в отношении Греции – мифы греческие, я читала сама более лёгкие переложения Илиады (полное мне в возрасте семи лет было не одолеть), Илиаду пересказывала мама. Я видела много греческих скульптур, знала авторов, все это было на глазах. А потом мы шли в Греческий зал, там мне было уже всё знакомо. Так было с Римом и со Средневековьем. Папа доставал всякие книжки со средневековыми легендами. Вот так и шло моё постепенное образование.
У меня была напарница – нянина дочка. Она появилась, когда мне было шесть лет, и мои родители сделали очень разумно, что сблизили нас. Без неё, я знаю, из меня получился бы баловень. Я была поздний ребенок, единственный, болезненный, но вот появилась девочка, моя ровесница, волею судьбы тоже Евгения. Она была названа так в память того же человека – маминой сестры. И обе мы были Григорьевны. Нас разделяли во дворе по масти – Женя чёрненькая и Женя беленькая. Она была блондинка, а сейчас мы обе беленькие.
Воспитывали нас абсолютно одинаково. Мы ходили к одной преподавательнице музыки, мы вместе занимались французским языком, вместе пошли в школу. Нас одинаково одевали – были две одинаковые девочки. Я была лентяйка, на уроках в школе читала книжки, о чём говорилось – я всё пропускала, а она была добросовестной, училась на пятёрки, а я – на двойки. Поэтому в театр её папа водил гораздо чаще, чем меня. А меня оставлял и говорил: «Сиди, занимайся!» Я сначала ревела, а потом, когда все уходили, брала книжку и устраивалась читать. Ну что делать, я не в пример всему семейству Гнесиных. Они были примерные, а я – лентяйка. А когда я была не лентяйкой – запоминала всё, о чем папа мне рассказывал.
Вообще он с нами, со мной и няниной дочкой, очень много ходил по музеям. Она до сих пор вспоминает: «А помнишь, как мы с дядей Гришей ходили туда-то, ходили сюда?» Он был свободнее мамы. Работу обычно кончал в пять часов. Все пригороды Ленинграда – Петергоф, Детское село – всё исхожено с папой. Он всё нам показывал, рассказывал, так что то, что я получила в детстве, это сохранилось надолго.
Дома у нас было так: няня занималась хозяйством – готовила, покупала продукты. Её резиденцией, конечно, была кухня. Мы все её слушались, когда приходили обедать. Мама работала на двух работах, я её видела вообще мало. Папа приходил, как правило, в пять часов. Если я была больна, то около меня всегда сидел папа – то читает мне, то что-то рассказывает. Рассказывал папа великолепно.
В свое время, в 1905 году, когда студенты Петербургской консерватории решили не пускать некоторых преподавателей в аудитории, сорвать занятия, то вспомнили, что у Михаила Фабиановича брат Григорий учился в Технологическом институте. Он организовал в консерватории химическую завесу120. Ну, Михаил Фабианович из этого дела как-то выскочил, а папу вскоре выслали из Петербурга, вначале в Вологодскую губернию, а потом в Финляндию. А в Финляндии он познакомился с компанией К. И. Чуковского.
Есть такая книжка – «Чукоккола»121. В ней Маяковским нарисован портрет папы, и есть папино стихотворение, посвящённое Евреинову122. Действительно, в детстве я эту фамилию часто слышала. Папа очень любил Евреинова. (Впоследствии почти все книги Евреинова долгое время были только в так называемом служебном фонде. Как хорошо, что я успела прочесть их в свои 16 лет!)