Я просил Фадеева устроить мне поездку на фронт. Он взялся за это дело очень горячо, но вот видишь, я по сей день в Москве. Теперь я обратился с тою же просьбой в редакцию военной газеты «Красная звезда» и, наверное, на днях уеду в названном направлении числа до 20-го. Это мне во всех отношениях пригодится и укрепит мое положенье.
Я до сих пор не позаботился о постоянной прописке для себя и жил по временной. Надо этим заняться. Это понадобится в следующие приезды в Москву. После первого моего посещения Лаврушинской квартиры ничтожные остатки нашего добра продолжали растаскиваться. Особенно ужасна расправа с папиным архивом: даже картины со стен сняты почти до одной. Ими, по-видимому, затыкали где-то выбитые окна вместо картона и фанеры. Вообще это проклятая квартира. В ней начал болеть Адик. Все горести и ужасы встают в моей душе, когда я заворачиваю в этот страшный переулок. Если бы даже в нынешнем своем состоянии эти комнаты годились для жилья, все равно после всего пережитого и случившегося там за этот год я в ней жить не буду.
Жизнь надо будет построить на совершенно других основаниях. Надо будет зарабатывать много денег, гораздо, гораздо больше, чем мы привыкли с тобой. Я весной приеду с тобою в Москву. Мы остановимся где-нибудь в гостинице и начнем налаживать свое гнездо совсем по-новому. Все равно это придется. Ты мне поможешь.
Вообще же я живу старою своей мечтой. Бог даст, операция ускорит выздоровление Адика. Если будет возможно, то все мы вчетвером поедем в Англию, а если будет трудно, то только с Адиком и Леничкой. Я об этом написал уже сестрам. Я телеграфировал им отсюда и получил радостный ответ из Оксфорда. Папа (ему 80 лет) жив и работает.
Я запирал нашу квартиру – не помогает. Я заколотил ее теперь. Все это неизобразимо. Описать на расстоянии этого нельзя. Не суди меня.
Хмара подвел меня своим неожиданным отъездом. Он предполагал ехать в середине декабря. Я хотел ехать с ним. С тех пор, как кончилось пароходное сообщение, никто не берет никаких посылок. Это естественно. Лететь надо налегке.
Отчего ты ничего не телеграфируешь мне, отчего не пользуешься оказиями (ехали Поповский, Глебов и др<угие>[286]), чтобы послать письмо. Получила ли ты все посланные тебе деньги: 2 тыс<ячи> через Хесина + 3 тысячи почт<овым> пер<еводом> + 1 тыс<яча> с Наташей Павленко + 10 тыс<яч> через Хесина, итого 16 000. Немедленно по получении этого письма телеграфируй мне по Шуриному или Асмусовскому адресу о здоровье, о деньгах, о делах.
Береги комнату и живи в ней побольше. Я здесь не сделал ни одной строчки Антония, все это можно будет только в Чистополе, а пока что Шекспир самое остроумное из всего, что бы я стал делать. Он и без театра как-то поддерживает нас. Что же будет, когда наконец он и пойдет. Береги мою комнату и жди меня. Для того я на свете, чтобы жить со своей семьей, а ты моя семья. Мне хочется, чтобы тебе и детям, и мне, и моим воспоминаниям и вещественным следам, которые оставил мой отец, было в будущем легче и лучше, чем было до сих пор.
Без конца целую моего тихого чудного Леничку, столь же крепко обнимаю Стасика и тебя. Пиши и телеграфируй мне и не оставляй комнаты, чтобы не уплыла.
Еще раз без конца люблю и целую тебя.
6. XII.42
Дорогая моя! Я в ужасе от своего безволия и отсутствия характера. Живут своей собственной жизнью, по-настоящему, и как хотят, только люди с твердой волей. Остальные служат для них зрелищем или материалом для развлеченья.
Три недели тому назад я выразил желание побывать на фронте Фадееву и в редакции «Красной звезды». Это приняли так горячо, что у меня явилось опасенье, дадут ли мне полчаса для необходимых сборов. Последние две недели я каждую ночь (в редакции работают ночами) звонил в «Красную звезду» относительно поездки, и каждый раз мне отвечали, что меня снарядят на днях.
В последние дни я решил, что довольно. Три недели, которые я на это положил, проходят. Я смертельно соскучился по вас. Мое место там, где ты с детьми. Когда я представляю себе будущую детскую елку этого года в Ленино рожденье и Новый год, у меня подступают слезы к глазам. Я уговорился с Лейтесом[287], который собирается в Чистополь через неделю, о совместной поездке. В этом смысле вчера, 7-го, я давал ответы лицам, делавшим мне разные предложения на конец декабря. Потом я позвонил помощни<ку> ред<актора> «Красной звезды» и сказал ему, что освобождаю их от своей просьбы, потому что прошло много времени и мне теперь пора к своим. Он даже не дал мне договорить. На меня посыпалось: «Никаких отговорок. Мы для вас подыскали подходящего человека. Чинили машину. Послезавтра мы вас направим на Брянский фронт». Мои возражения звучали несостоятельно, потому что я не умею отказываться. Я дал переубедить себя и согласился ждать еще два дня, а ночью не спал от тоски, что таким образом опять не увижу вас на Рождество, как привык думать в последнее время. Дело в том, что если поездка (в Чистополь) снова отложится на последние числа месяца, ее придется по причинам прописки, командировочн<ого> удостоверенья и продовольствен<ного> пайка отсрочить до десятых чисел следующего месяца. Когда же все это кончится? Мне кажется, что судьба, обстоятельства, мои друзья и доброжелатели под видом участия смеются надо мной. Как верно сказала Туся, в смысле путешествия, фронт самое банальное направленье. Поездка к тебе и Лене дала бы мне гораздо больше. Прошли твои именины и день рожденья без меня. Теперь пройдут праздники и день Лениного рожденья! Вы каждую ночь мне снитесь. Мне пора по-настоящему садиться за работу. Все страшно затягивается: прописка, деловые взаимоотношения, малейшие пустяки. Еще сегодня утром, когда я начинал тебе это письмо, я собирался упрекнуть тебя в твоем абсолютном молчаньи. Я понимаю, что ложное и несколько раз обманывавшее тебя ожиданье могло удерживать тебя от писанья писем; ты ждала, что я со дня на день должен приехать. Но сколько раз можно было успеть дать телеграмму.
К вечеру она пришла. Ты телеграфируешь о получении десяти (тыс<яч>) и остается в неясности, дошли ли три, которые я тебе перевел по почте. (Наташа-то одну, посланную тебе с нею, наверное, передала.) Но я тебе обо всех этих деньгах писал, и если бы имелось несоответствие с моим сообщением в смысле их неполученья, ты меня бы, верно, известила.
Ты просишь привезти все Адины фотографии. Для этого надо попросить домоуправление снять печать с Адиковой же комнаты в 8-м этаже, где поселились зенитчики и куда составлены вещи этой половины квартиры. Я боюсь прикасаться ко всему, что связано с Лаврушинским, как к кровоточащей, еле зажившей ране. То, что случилось там с папиными работами, вечное мне осужденье, которого я никогда не забуду, и удар, след которого не изгладится. Кроме того, каждое проникновенье за дверь этого разоренного гнезда новый повод для дальнейшего его громленья под предлогом того, что в квартиру заходили, мы ничего не знаем. Но я попрошу распечатать комнату и поищу шкатулку с карточками, хотя, может быть, это будет стоить остающегося пока зеркального шкапа, кровати и того немногого, что еще там имеется.
Меня очень успокоила на днях Мил<ица> Серг<еевна>, показав мне Гаррино письмо после посещения Адика, – я только не понимаю, как он не остался у него до операции. По его словам, он ждал худшего, состояние Адика, его вид и объясненье врачей очень его успокоили.
Я вновь и вновь прошу тебя беречь и обживать комнату. Я очень боюсь, что мои снова и снова отменяющиеся приезды окончательно подорвут веру в мое возвращенье и комнату займут. Поэтому она должна зависеть от твоей прописки и числиться за тобой. А ты-то уж, конечно, знаешь, что мое возвращенье не выдумка и на пути к нему встают только те лицемерные препятствия из нынешней пошлости и неустройства, дань которым я должен заплатить, уезжая от вас в Москву, и которую продолжаю уплачивать своим идиотским согласьем на фронтовую поездку.
Лейтес едет еще не завтра. Я еще, наверное, припишу что-ниб<удь> к этому письму. А пока кончаю. Спокойной ночи. Крепко обнимаю тебя, Леню, Стасика. Без конца, без конца вас целую.