Она залезает в свою сумку, достает «Зиппо» и пачку «Лаки страйк». Озадаченно глядит на них.

— Вообще-то здесь не курят.

Она мрачно смотрит на меня и убирает пачку обратно в сумку.

— Что ты представляешь? — спрашиваю я.

— Как ей было страшно и одиноко, наверное. С каким удовольствием я перерезала бы глотку своему отцу.

Я снимаю ногу с ноги и ставлю обе ступни на пол.

— Это твоя ярость, — говорю я. — Судя по анкетам, в твоей семье были случаи насилия. Твой отец все контролировал и был непредсказуем. Тиран, одним словом.

Она кивает.

— Это так. По отношению к нам обеим, — говорит она, — ко мне и моей матери, а потом — к Анне.

Ее глаза увлажняются, она отводит взгляд.

— Ты можешь чуть больше рассказать о своей матери? — спрашиваю я.

— Я злюсь на нее за то, что она убила себя и оставила меня с ним. С его жестокостью. Часть меня думает, что в этом моя вина.

— Ты была ребенком, — мягко говорю я. — Такое было не в твоей власти.

— Власти? Фу! — Она закатывает глаза. — Ни у кого из нас не было власти. Только у него. Вся власть была у него.

— Иногда, когда мы чувствуем бессилие, мы направляем боль на себя, — говорю я. — Вера в то, что ты виновата, отбивает у тебя желание посмотреть в глаза правде о страданиях твоей матери. О том, в каком отчаянии она жила.

Она берет бумажную салфетку и осторожно вытирает под глазами.

Пауза.

— Иногда я причиняю себе боль, — говорит она.

Я подаюсь вперед.

Она откидывается на спинку.