Она извлекла из своего самого тайного тайника – из-под подушки – зеркало, приладила в подсвечник огарок, зажгла. Заплясали по стенам волшебные всполохи, сумрачная комната, в которой давно уж не было ничего лишнего, тотчас преобразилась в таинственную пещеру Аладдина.

Тонкие прозрачные руки двигались все медленнее и наконец опустились, легли на стол. Оля, положив подбородок на длинные сплетенные пальчики, пристально, как во что-то чужое, вглядывалась в собственное отражение.

В играющем свете из чудо-зеркала, в обрамлении причудливого узора робко проступали большие живые глаза, в глубине которых над скрытым огоньком кипело по капле смолы, длинные, темные ресницы, – Оля умудрялась укладывать на них аж три спички, чем втайне гордилась неимоверно, – изящного рисунка брови, не нуждающиеся ни в каких карандашах, пинцетах и прочих пошлостях… Все еще не удается поесть досыта, но эта чернота под скулами так нежно подчеркивает их изящество, и тонкая шея, пусть еще девчоночья – видно, как она приобретает правильный, пленительный изгиб.

Оля, вздохнув, принялась заплетать косу.

Вот уже второй месяц пошел, как она готовится к состязанию, и даже самый большой недоброжелатель не сможет сказать, что у нее что-то не получается. Получается, еще как! Иной раз она сама не могла понять, почему она, такая впечатлительная, живо чувствующая, вдруг отключается от всего, когда берет пистолет, ничего не видит, не слышит, – как будто опускается стеклянный волшебный колпак, все внешнее пропадает… все обязательно вернется, когда прогремит выстрел и Герман Иосифович сообщит: «Умница. Десятка».

Учитель ей нравился. Нравилось, как он неизменно спокоен, вежлив, опрятен, как приятно от него пахнет одеколоном. Было приятно, что он, взрослый, образованный человек, разведчик, офицер, так уважительно обращается на «вы». С ним было очень интересно и спокойно, как будто кто-то берет тебя за руку и уверенно, мягко ведет туда, куда следует. Точь-в‐точь как дедушка…

Оля сердито сморгнула. Еще не хватало расплакаться. Кстати, она еще сегодня не занималась. Как-то учитель обратил внимание:

– Гладкова, вы целитесь не тем глазом.

– То есть как? – вскинулась она, но тотчас с удивлением осознала, что в самом деле целится левым, а правый закрывает.

– Откройте правый, – скомандовал физрук, но почему-то правый наотрез отказывался открываться!

– Это весьма странно. Я был уверен, что этим страдают в основном юноши. По всей видимости, виной ваш мужской, крепкий характер, Гладкова. Попробуйте потренироваться так…

И, следуя его совету, теперь каждый день, утром и вечером, Оля методично выполняла гимнастику, открывала и закрывала глаза, стремясь добиться того, чтобы это происходило независимо. Удивительно, но сначала пришлось придерживать веки пальцами, зато теперь глаза слушались. Однако умница Оля прекрасно знала, что без тренировки любой навык теряется, поэтому принялась за свою гимнастику…

– Чего это ты в темноте гримасничаешь?

Она вздрогнула. Надо же, совсем забыла закрыть дверь.

– Стучаться надо.

– Готова? Пора уж, – заметил Колька, пропуская замечание мимо ушей, – а то, пока ты тут в актрисульки готовишься, кино начнется.

Оля сердито посмотрела на его отражение.

Николай, конечно, сильно изменился, и в лучшую сторону. Давно остались в прошлом и бритая большая голова, болтающаяся на тощей шее, и просвечивающиеся уши, и руки, пусть и длинные, но болтающиеся словно сами по себе. Плечи развернутые, голова гордо сидит, да и лицо уже не мальчишеское, подбородок упрямый, глаза смотрят прямо, уверенно, по-мужски, и совсем уж не по-детски ходят желваки по скулам. И снова эта саркастически мягкая улыбка.

«Опять за свое», – с нежностью, к которой примешивалась уже чисто женская досада, подумала Оля.

– Включи, пожалуйста, свет, – подчеркнуто вежливо попросила она и не без сожаления задула свечку. Быстро закончив с косой, она накинула пальто, обулась и оказалась готова к выходу.