– Вы правы, – мягко сказал я. – Я не осуждаю. Я на вашей стороне. Я здесь, чтобы помочь.

Наконец Филлис погрузилась в свои воспоминания и начала описывать свое несчастливое детство. Ее отец бросил семью, когда ей было три года. Она никогда больше не слышала о нем, а ее мать никогда больше не упоминала его имени. По словам Филлис, мать была порочной, холодной, самовлюбленной женщиной. Когда один из ее многочисленных мужчин попытался надругаться над девочкой, она убежала из дома. В то время ей было 15 лет. Некоторое время Филлис занималась проституцией, жила с несколькими мужчинами, но впоследствии сумела окончить среднюю школу, колледж и школу медсестер. Всю свою сознательную жизнь она проработала помощницей анестезиолога.

Филлис откинулась на спинку стула, сделала несколько глубоких вдохов и продолжила:

– Вот вкратце вся моя жизнь. Теперь самое трудное. Несколько лет назад моя сестра позвонила мне и сообщила, что у нашей матери поздняя стадия рака легких; она была подключена к аппарату ИВЛ и находилась в коматозном состоянии в хосписе. «Она умирает, – сказала сестра. – Я просидела с ней последние три ночи и падаю с ног. Пожалуйста, Филлис, не могла бы ты приехать и провести с ней эту ночь? Она не в сознании – тебе не придется с ней разговаривать».

Я согласилась – несколько лет назад мы с сестрой восстановили отношения и даже встречались раз в пару месяцев. Я согласилась, но сделала это ради сестры, а не ради матери. Я не видела свою мать много лет, и, как я уже говорила, мне было на нее наплевать. Я согласилась посидеть с ней только для того, чтобы сестра могла немного отдохнуть. Около трех часов ночи – я помню это так ясно, как будто это было вчера, – дыхание моей матери стало неровным и прерывистым, а на губах выступила пена. У нее был отек легких. Я видела это у многих больных и знала, что конец близок. Я была уверена, что она умрет с минуты на минуту.

Филлис склонила голову. Она помолчала несколько секунд, а потом, взглянув на меня, прошептала:

– Я должна кому-то сказать. Я могу вам доверять?

Я кивнул.

– Я отключила подачу кислорода… отключила его перед самым последним вдохом.

Некоторое время мы сидели молча.

– Я все спрашиваю себя: это была жалость или месть? – пробормотала Филлис.

– Может, и то, и другое, – предположил я. – А может, пришло время оставить этот вопрос. Представляю, как вам было тяжело держать это в себе столько лет. Но вы правильно сделали, что поделились. Что вы сейчас чувствуете?

– Мне слишком страшно даже говорить об этом.

– Примите это как данность. Я ценю, что вы доверили мне свою ужасную тайну. Чем я могу быть полезен? Возможно, у вас есть какие-то вопросы ко мне? Могу ли я что-то сказать или сделать, чтобы вам стало легче?

– Я не убийца. Я много раз видела смерть. У нее оставался только один вдох. Самое большее – два.

– Позвольте мне сказать, что я думаю…

Филлис встрепенулась и посмотрела мне прямо в глаза – как будто от моих следующих слов зависела ее жизнь.

– Я думаю о маленькой девочке, о беспомощной, обиженной, слабой девочке, которая вынуждена подчиняться капризам судьбы и других людей. Как трагично, что именно вам пришлось стать свидетельницей последних минут жизни вашей матери. И совершенно естественно, что у вас возникла потребность утвердить свои позиции.

Хотя до конца сеанса оставалось еще двадцать минут, Филлис собрала свои вещи, встала, положила чек на стол, одними губами произнесла «спасибо» и вышла. Больше я ее не видел и ничего о ней не слышал.

Этот сеанс воплощает все то, чего мне будет не хватать до конца моих дней: чувства вовлеченности, доверия, обмена откровениями с другим человеком и, самое главное, возможности ему помочь. Я жил терапией. И я буду скучать по своей практике. Слишком велик контраст с пассивной жизнью, в которой мне помогает сиделка, – жизнью, которая, боюсь, уже не за горами.