– Ну?! – резко повернулся штурман.
– Так нет отвертки-то, – развел руками Проша.
– Да твою же… А сказать нельзя сразу?! Опять возле своей машины сидел!
Уши физика принялись медленно багроветь. Но штурман больше ничего не добавил и спрыгнул с крыла. Константин разочарованно пошурудил в костре.
– Вон она торчит, – сказал Галюченко спокойно и между делом, как если бы сказал: «Садитесь кушать, все остыло», и кивнул на рукоятку, видневшуюся чуть поодаль на вытоптанном месте. – Сам же вчера бросил в мелкого, того, что из костра ужин утащил. Не стыдно, не?
– О! Она, – невозмутимо выдернул из земли отвертку Алексей и как ни в чем не бывало спросил Прошу: – А чего противогаз притащил?
Тот сопел и пытался отсоединить заклинившую крышку фильтра. Открыл. Понюхал. Покачал головой.
– Вкусно это точно не будет, слышал, такая вода напоминает фурацилин. Но хоть травиться перестанем.
Мы молчали. Фурацилин употреблять тоже как-то не тянуло, хотя, наверное, именно он и был бы к месту после употребления местной воды. Проша оторвался от противогаза, обвел нас глазами, восторга не увидел.
– Коробки-фильтра надолго не хватит, но попробуем хотя бы.
– Мне это нравится, – не очень уверенно сказал Галюченко. – А куда воду лить-то?
– В маску, – еще неуверенней сказал Проша, взял блокнот, карандаш и посмотрел на нас.
Написал «фильтр» и нарисовал перевернутый противогаз.
Костя заглядывал через плечо, Галюченко даже привстал. Я со своего места видел рисунок перевернутым, и это вдруг напомнило детство.
…Мама рисует брату зайца, я напротив нее стою. Мне-то давно понятно, что это заяц, еще только уши показались. Я этому мальку подсказываю. А мама говорит: «Нет, это не заяц, Миша» – и рисует кота вверх ногами. Ноги у кота толстые, как уши у зайца, и спина дугой. Мама смеется.
Как они там сейчас с бабушкой в Ленинграде? А мы как идиоты здесь, в прошлом, застряли. Хоть Мухалев и сообщал, что самое страшное позади. И мама написала наконец-то письмо: «Миша, у нас все хорошо, жизнь налаживается», так и я ей написал: «Мама, не переживай, у меня все отлично».
Написал после того, как экипаж Рябцева подбили, ребята свалились далеко за линией фронта. Ничего о них не известно. Вот такое получалось «отлично»…
А иначе нельзя, иначе как? И здесь тоже. Все молчат, будто и нет войны, но она есть. Знает экипаж друг про друга все. Что у меня отец, мостостроитель, где-то на Западном фронте, не слышно о нем вот уже полгода; Колька, брат, связист новоиспеченный, только окончивший курсы, последний раз писал – отправляют на Северный фронт.
Галюченко вообще ничего не знает про своих. А что там знать, там немцы. Из оккупации писем не пишут. Костя говорил, его семья за Урал должна была с заводом уехать. А добрались ли, неизвестно. Ну, да завод пока доедет… Алешка тоже про своих ничего не знает, только сестренку повидал в Курске в начале войны. Там госпиталь стоял, в котором она работала, а авиаполк Алексея эшелоном передислоцировали. На въезде в город он из вагона выпрыгнул. Пока поезд по городу все железнодорожные стрелки проходил, пока вагоны-паровозы цепляли-отцепляли, и найти сестренку успел, и поговорить. Рассказывал, что те три дня будто отпуском обернулись…
Я увяз в воспоминаниях, которые навалились как-то совсем неподъемно, потянулись одно за другим. Пытаясь переключиться, все смотрел на рисунок Проши и вроде ничего не видел. Но смотрел. И улыбнулся наконец. Противогаз его был похож на воздушный шарик, который почему-то перевязали шлангом.