Я понимаю, что мои дела плохи. Кости горят. Суставы распухли и не сгибаются. Мои глаза, когда я заставляю их открываться, жжет так, словно в них поселилась тысяча крошечных медуз. Вокруг одна вода, и, однако, кожа на моих губах скручивается, как брошенные в огонь щепки. Во рту нет ни капли влаги. Только ком неподвижного языка.
Солнце печет, вода теплая. Но мне холодно и больно. Не знаю, насколько я могу двигаться или издавать звуки. Возможно, будет не так мучительно, если я перестану вбирать воздух в свои нежные легкие. Это было бы все равно как уснуть. Я мог бы сделать это. Но, гм, нет. Легкие хотят воздуха, он сладок, даже если его больно вдыхать. И мне все равно пришлось бы сражаться со своими путами, чтобы уйти под воду.
Не знаю, пережил ли кто-нибудь еще эту ночь. Если нет, это означает, что Билли с Итаном мертвы. У меня нет сил их оплакивать. Все мое внимание сосредоточено на боли в моем теле. Пусть мне и хотелось бы позволить морю забрать меня вниз, когда небольшая волна приносит соленую воду, заливая мне нос, рот и глаза, я из последних сил тянусь вверх. Вверх. Мое собственное тело мне враг.
Слышится постоянный рев, который, по моему разумению, не что иное, как просто мир. Море – это ревущий голос мира: оно неистово, оно грустит, оно заставляет меня выжить. Оно не заберет меня, потому что со мной еще не покончено. «Живи, – говорит оно, – даже если у тебя нет желания. Ты выживешь. Это твоя метка. Вот кто ты такой».
Я отвечаю ему, что не знаю, кто я такой. «Тсс, – говорит оно, – тсс». Я позволяю его ритму захватить меня, но оно ошибается.
А затем медленно возникают другие звуки.
Прошло уже много времени. Крик мужских голосов, но недостаточно громко, чтобы расслышать. Ритм весел. Вот они гребут – подъем и всплеск. Рыбаки? Спасатели? Приближаются. Отступают. А потом ближе, ближе. «Тсс, – говорю я, – послушай. Тсс». Но пузырьки заглушают этот последний звук, вода поднимается мне до ушей, я чувствую давление моря. Скоро мы зайдем слишком далеко, я и море; скоро оно поглотит меня по частям, и пути назад уже не будет. Но вот рывок, подъем, и на дно лодки течет вода с насквозь промокшего тяжелого груза. Я наверху. И меня колотит такая дрожь, что боль обретает ритм, словно бьет в барабан.
Ниже. Глубоко. Сладко. «Тсс», – я все еще слышу море. Кровать плывет. Генри склоняется надо мной, а Билли стоит сзади, входя в нее тем же путем, каким Итан входил в меня. И вот те мужчины. О, Генри, нет! «Тсс, – говорит она, – на этот раз я позволю им забрать Билли. Не меня. С меня хватит. Я так устала, Джимми, так устала от этого гнилого мира. Они думаю, что владеют мной, все эти мужчины. Как будто мои манда, зад и нутро принадлежат им, чтобы засаживать в них, когда вздумается. Как будто у меня нет собственных желаний, или глаз, или головы на плечах. Я королева, ты меня слышишь, Джимми? Мужчины – глупцы! – И вот она уже огонь, возносящийся, чтобы воссоединиться с солнцем, опаляя каждую часть меня. – Я люблю тебя, Джимми, но ты все равно глупый мужчина. – Банши[73] поднимается, и я смеюсь вместе с ней. Давай, Генри, возьми нас с собой всех до единого. Обожги землю. Заставь их это почувствовать. Всех до последнего тупого ублюдка. Она протягивает руку – прикосновение обжигает. «О, Джимми. Ты был одним из хороших. Когда это еще имело значение».
Вокруг долго стоит чернота. А потом сны повторяются и уходят в пустоту. Я повторяюсь и ухожу в пустоту. И простыни мокрые и холодные. И это меня сжигает.
Я сижу под деревом, вместе с Ну. И мамой. Но я больше не вижу их глаз, лишь пустые впадины. «Не волнуйся, дитя, – говорит мама, – Ну за тобой присмотрит». – «Но у нее же нет глаз, – отвечаю я, а мама меня не слышит. – Но как же Ну присмотрит за мной, мама?» Я все спрашиваю и спрашиваю. И наконец она отвечает. «Дело всегда в тебе, Хеми, верно? Знаешь, что случилось с остальными из нас? Перестань думать о себе, сынок. Остальные мертвы. Это тебе следует присматривать за своей сестрой. Знаешь ли, у нее нет собственных глаз. Если бы я знала, что ты станешь таким koretake, себялюбивым сыном – мы могли бы тебя там бросить. Тебе же нравится, когда тебя бросают, правда, мальчик?» «Да, мама», – отвечаю я. Да, да, тсс. Волны, соль, ужасное мгновение перед следующим вдохом.
Он приходит последним, и я все понимаю. Билли ухмыляется, Билли смеется, и это звук моего сердца. «Я нашел ее, – говорит он мне, – я нашел Генри!» Он одет в лучшую одежду, совсем как в тот первый день, в Павильоне. К нему вернулся былой задор, и если я сейчас закрою глаза, думаю, я потеряю его навсегда. «Не оставляй меня, Билли». Я громко всхлипываю, и меня заливает собственной рвотой. «Посмотри на меня. Стоило мне тебя встретить, как я стал жалким типом». – «Нет, Хеми. Ты стал принцем».
Все начинается с мути, боли и пота. Дни напролет. Кто-то вливает мне между губами воду или бульон. Все выливается обратно до тех пор, пока наконец мой желудок не принимает то, что в него попадает. Медленно. Медленно я начинаю понимать, что вижу, что чувствую: размеры маленькой комнаты, постель из одних холщовых мешков на сухих пальмовых листьях, свет снаружи, яростно пробивающийся сквозь дверь, лунный свет, который легче выносить, но ничуть не прохладнее. Всегда так тепло. И люди. Мужчина. Женщина. Дети, которые трогают меня, как и когда хотят. Язык, который я не могу распознать и который иногда похож на английский. Рев моря. Многочисленные проявления их доброты. Мой стыд. Рев моря.
Наконец мой опухший язык сжался до размеров, позволявших издавать речь. «Я Чеймс, – сказал я, – нет, Чимми».
– Чимми? Чеймс? – Женщина была крупная, закутанная в легкую цветастую одежду, которая выглядела такой прохладной. Я знал, что так быть не может, но мне нужно было вытянуть руку, чтобы в этом убедиться.
– Никаких рук, Чимми Чеймс.
– Хеми. Не Чимми, Хеми.
– Чиммихеми?
– Хе-ми. Пожалуйста, зовите меня Хеми. – Даже на это понадобилось слишком много усилий. Я погрузился в глубокий сон. И через какое-то время проснулся, и в воздухе витал запах пряной еды.
– Он говорит, что его зовут Чимми Чеймс Чиммихеми.
– Нет. Гм, простите. Меня зовут Хеми.