— Вам плохо? — повторяет Олеся.

Вероника Игоревна подносит руку ко рту. Встает. Садится. Замирает, будто волна рвоты подкатила к горлу, и нельзя пошевелиться.

— На чем нас… мы остановились?

— Воскрешали… — начинаю я, но меня заглушает Олеся:

— Исцеляли знаменистостей. — Она карандашом показывает на портреты посреди доски.

— Исцеляли… — глухим эхом повторяет Вероника Игоревна. Смотрит на деятелей прошлого, на стол, на мобильный. — Артур Александрович, перестаньте звонить… Бога ради!

В голосе ее прорезается такое раздражение, что тридцать пар глаз мигом вытаращиваются на меня. Щеки и шея вспыхивают, пот выжигает подмышки. Я соображаю, что церковный перезвон так и гремит над классом, и тычу в отмену вызова. Экран не реагирует, и мои пальцы бессмысленно елозят по стеклу. Заткнись. Ну заткнись же!

Сенсор наконец срабатывает, и колокола затыкаются.

Божечки, нельзя же так.

— Исцеляли, — тихо говорит Вероника Игоревна и повторяет глуше: — Исцеляли…

Она перебирает распечатки на столе, но четверка, как магнитом, отвлекает ее вновь и побеждает:

— Вы думаете, это смешно? — в голосе Вероники Игоревны клокочет что-то древнее и темное. Словно из дикой чащи доносится рык. — Вы испортили окно ради глупой шутки.

В кабинете повисает тишина. Я устало вздыхаю, а Валентин изображает жест дирижера, который дает сигнал к началу мелодии.

— Это не наш класс. Еще до урока было, — робко говорит Олеся. Ей вторят остальные:

— Да, это не мы!

— Это «ашки», стопудово!

Вероника Игоревна холодно улыбается.

— Вы ведь даже не понимаете, сколько стоил гимназии этот кабинет, — говорит она. — Глупые, маленькие детишки. Глупые и…

— Вероника Игоревна, это не мы! — обиженно повторяет Олеся.

— «Не мы», «не мы»… — Вероника Игоревна с ненавистью разглядывает «четверку». — Раз всех так волнуют оценки… Показывайте лекарства.