Вопреки шутливой фразе, и голос, и движения у Дианы выходят неровные, неуверенные. Я прикрываю глаза от рыжего света и поднимаюсь в холодную комнатку. Пламя свечи вздрагивает, выхватывая из полумрака белый матрас. На нём дремлет допотопный «Нокиа» годов 2000-х, натуральнейший кирпич с кнопками. Рядышком — электрогитара и старый красный велосипед. По стенам, будто вьющийся плющ, расползается-завивается новогодняя гирлянда. Она и подарила бы этому будуару капельку уюта, но темна и бессильна — электричества нет.

Диана здесь живёт?

Меня продирает мороз, но хозяйка спокойно наклоняется влево и вправо — снимает кеды и в рваных рейтузах проходит вглубь каморки.

Я топчусь на месте и то задираю, то распрямляю рукава балахона. Рассматриваю, как осьминожки с прошлогоднего календаря закручиваются в спирали, прыскают чернилами, расправляют щупальца-крылья. Под ними застыл в летаргическом сне ноутбук Вероники Игоревны, и всеми сколами-трещинками будто говорит: «Господи, я слишком много видел на этом свете».

Диана в самом деле тут живёт.

Горло сдавливает.

Хозяйка шуршит аптечным пакетом: вытаскивает бинт, пластыри, полупрозрачные бутылочки; кладёт на матрас. Худая и бледная, в старых рейтузах (извините, но я не могу назвать ЭТО колготками), которым место среди половых тряпок, с этими чёрными волосами — Диана будто просит, чтобы ей сказали пару добрых слов, но ни одного из них не приходит в голову.

— Задери Губку-Боба, — тихо говорит она. Утыкает свечу в чашку с мультяшным осьминогом, а чашку цокает на подоконник.

Когда я приподнимаю лоскут балахона, всё тело — от черепа до правой руки — парализует боль.

— Сейчас-сейчас. — Диана замечает выражение моего лица и бледнеет ещё сильнее. — Сверхбыстро…

Она наклоняется — чёлка прядь за прядью осыпается ей на правый глаз, — упирает обе руки в матрас и сдвигает его вглубь комнаты. Экран «Нокиа» моргает, как спросонья. Диана наскоро прочитывает сообщение, идёт в угол и что-то поднимает. Ножницы.

— Встань у свечи. Оки?