— Да хоть бы и одним частоколом, — вздохнул купец. — Не стеной грады крепки, а дружиною. Дружины же у великого князя токмо в городе сотен десять наберется. А коли бояр исполчит, так и все сто сотен наберет. И сие не считая союзников да данников. Да еще и Орда Василию в помощи никогда не откажет, вот тебе и все тридцать тысяч, коли не пятьдесят.

— Пятьдесят тысяч ему не один месяц скликать понадобится. А под рукой в неожиданный момент больше двух тысяч у великого князя не наберется.

— Хоть бы и так, атаман, — не стал спорить купец. — Ан все едино с тремя сотнями тебе Москвы не взять. Да даже и тридцатью сотнями не получится. Стены оборонять — оно завсегда проще, нежели на штурм идти.

— Нужно тысяч десять, — настала очередь Егора чесать в затылке. — И не просто людей, а хороших воинов. От обычных крестьян в осаде пользы не будет.

— Ферштеен, — с готовностью подтвердил Острожец.

— Чему ты радуешься, Михайло? — разозлился князь. — Я у тебя совета спрашиваю, а ты токмо веселишься, что у меня даже в плане ничего не выходит! А ну, быстро мне говори, где десять тысяч бойцов под свою команду можно собрать?!

— Да знамо где, атаман. В Новгороде. Коли на торгу в било ударить да охотников кликнуть, то людишки лихие и подтянутся. Ушкуйников для набегов как еще собирают? Набатом да кличем громким. По две, а то и по три тысячи воинов легко откликается. А коли добычу хорошую пообещать, так десять — не десять, а тысяч пять ратных собрать можно.

— Значит, Новгород.

— Так, да не так, княже, — вконец расслабившись, сел на перила перед Егором купец. — Чтобы люди поверили, под руку встали, слушались беспрекословно, славу нужно иметь немалую; известность воеводы опытного, умелого, успешного. Ты, признаю, славу себе сыскал, сказаниями об удачливости и ловкости твоей Земля полнится. Но токмо ты ведь на земле Русской первый год еще как проявился. Вроде как и успешен. А может, и повезло просто? Иные встать к тебе под руку рискнут — а иные и засомневаются. Опять же, для похода серебра немало требуется. Тебя же средь новгородцев никто не знает. Торговые люди — они осторожные и прижимистые, так просто и чешуйки[2] из мошны не достанут.

— А ты?

— Моей казны не хватит и тысячу ратников снарядить, не то что десять, — развел руками Острожец. — Не так уж я и богат, как иным кажется. Тут от многих людей серьезных складчина нужна. Ты же ничем, кроме головы, за прибыток конечный поручиться не сможешь. А вдруг сложишь голову в походе? С кого тогда спрос?

— С тебя, — подмигнул ему Егор.

— Ну, для серебра моего поручительства, может, и хватит, — не стал отнекиваться купец. — Но вот охотников животы класть простым поручительством не проймешь. Им надобно золото живое показать, дать его понюхать, пощупать, по добыче быстрой затосковать. Тогда они за тобою пойдут. А иначе — никак…

Разговор князя с купцом оказался долгим. Атаман ватажников не раз пугал Михайлу Острожца нежданными для простого ратника знаниями — о крупных городах западных стран и населяющих их племенах, о том, что за северными морями есть никогда не замерзающие воды, о том, откуда и какие богатства приходят на новгородский торг. Однако и купцу пришлось поправлять князя Заозерского не единожды — поскольку тот нередко поминал морские порты несуществующие или совсем мелкие либо надеялся двигаться по непроходимым рекам и проливам.

Они проговорили до самого ужина, составляя план трудный, на взгляд Михайлы, — но все же реализуемый. Это было очень важно — ибо ловкому и знающему купцу в этом плане отводилась самая главная, первостепенная роль…

На ужин Острожец, несмотря на приглашение, не пошел: побежал доделывать отложенные ради беседы дела. Но куда более встревожило Егора то, что на ужин не явилась княгиня — хотя попировать вместе с ватагой никогда не отказывалась. Елена стремилась при каждой возможности напомнить воинам, кто есть жена их атамана; послушать, о чем воины беседуют, чего хотят и что их беспокоит, и если не стать своей среди дружины — то таковой хотя бы казаться. А тут вдруг бац — и не пришла, не обмолвившись о том ни единым словом! Посему, наскоро перекусив, Егор помчался в ее светлицу — и застал супругу в полутемной комнате, освещенной одной-единственной чадящей лампадой. Елена забилась в самый угол, под иконы, накрывшись шубой, обхватив колени и судорожно грызя ногти. Увидев мужа, княгиня торопливо поднялась, повисла на шее, прижавшись щекой к щеке.

— Что с тобой, милая? — Егор крепко обнял ее. — Неужели ты из-за письма этого глупого так расстроилась? Плюнь и забудь. Я тебе клянусь, княгиня Софья еще извиняться перед тобой за него будет.

— Нет, это ты забудь, — положила ему ладонь на губы Елена. — Сгоряча, от обиды большой я тебе все наговорила и обещание глупое взяла. А в политике у обиды на поводу идти нельзя, гибельно это — чувствам поддаваться. Коли с Москвой воевать начнешь, раздавит тебя князь Василий, охнуть не успеешь. Ему токмо удобнее выйдет, коли сам на расправу придешь.

— Ну, тут ты можешь не беспокоиться, — усмехнулся Егор. — Я велел гонцам сказать, что гнева великокняжеского испугался и вот-вот сам из Заозерья в Новгород убегу. А какой прок Василию поход затевать, если все само собой разрешится? Человек ленив. До осени он наверняка ничего делать не станет, потом новых вестников пошлет узнать, в чем дело. Я опять «испугаюсь». Нужно только очень честно обещать, что вот-вот, прямо сегодня все уже сделаешь, — и все искусство. Так резину можно не один год тянуть, поверь моему опыту. Сколько раз меня поставщики подобным образом мурыжили, ты даже не представляешь. Да и сам грешен.

— Это не поможет, — мотнула головой Елена. — Рано или поздно московская дружина все равно придет. Княжество разорят, тебя убьют, меня в монастырь постригут, в самый глухой и дальний. Пока Василий тебя за человека не признает, не будет нам жизни. Все время, как на нитке над пропастью. Ни здесь пожить, ни отъехать хоть на час никуда не получится. Коли Василий Московский не признает, то и прочие князья удельные тоже. Ни письма никому написать, ни в иные земли съездить, ни породниться… Ровно в порубе заперты здесь останемся!