Горький миндаль

– La lingua va dove manca il dente. – Язык идет туда, где зуб отсутствует, – сказала мне Нонна, когда мы сидели и разговаривали на кухне перед ее полуденной молитвой в церкви.

Мы с Зоэлой через неделю возвращались в Лос-Анджелес, и Нонна рассказывала мне историю из своего детства про мальчика, которому нравилась девочка, которую не одобряли его родители. Однажды он увел девочку без сопровождения в поле за городом. Они провели там день, в старом стойле для мулов, и вечером он вернул ее родителям. На Сицилии времен детства Нонны это приравнивалось к побегу. И означало, что пара должна пожениться, поскольку целомудрие девочки теперь было под вопросом. Начнутся слухи и сплетни.

Когда парень вернулся домой, его разгневанные родители заперли дверь, чтобы он не вошел. Они выкинули через окно его одежду и подожгли ее. Он больше никогда не возвращался домой. А семья девочки не позволила ему жениться на ней. Он был обречен на жизнь в одиночестве. И так жил до тех пор, пока не умер. Нонна, рассказывая эту историю о несчастной любви, варианты которой существовали в любом маленьком городке Сицилии, подвела итоги этой пословицей про язык и отсутствующий зуб.

Я была заинтригована ее пересказом. Смыслов у рассказа было множество, а звучащий от Нонны, в свете нашей личной истории, он, бесспорно, приобретал огромную значимость. Нам удалось избежать участи той семьи, поднявшись над жизнями, которые разыгрывались, словно роли в сицилийской пьесе о морали. Мы преодолели отчужденность, не было одежды, сожженной на улице. Место, где мы находились в тот день, больше всего соответствовало части истории про мальчика, который провел свою жизнь, гоняясь за тем, что он потерял: семьей, девушкой, своей честью. Она рассказывала мне, что в течение жизни мы повторно возвращаемся к пустым местам. Это было ее понимание горя. Мы всегда пытаемся примирить наши воспоминания с реальностью. Зуб был метафорой для всех пропавших вещей, которые мы потеряли в этой жизни.

Пересказ историй, в частности старых историй и сказок из жизни Сицилии, был особенной связью между Саро и его мамой. Им нравилось повторно навещать сицилийскую историю через устные традиции. И сейчас она делилась похожим моментом со мной. И хотя мне пришлось просить ее говорить помедленнее, повторять некоторые слова на диалекте, переводить отдельные предложения на итальянский, она хотела это сделать. Я не была ее сыном, но я могла ее слушать. Это давало нам способ заполнить молчание, которое мы учились преодолевать. Нонна любила делиться мудростью в контексте старых притч. Я догадывалась, что невысказанная мудрость этой истории также состояла в прощании и жизни с чувством утраты. Через неделю нам предстояло попрощаться друг с другом. И приближающийся отъезд занимал большую часть моих мыслей. Ранее в тот день она спросила, начала ли я уже собирать чемоданы. Для американки типа меня это могло показаться чрезмерным, но каждое лето она заставляла нас собирать вещи так, чтобы они были полностью готовы за два дня до отъезда.

– Подумай, что ты хотела бы оставить здесь, – сказала Нонна. Эта фраза осталась висеть в воздухе.

За три недели, проведенные в ее доме, я начала чувствовать новую связь с ней, сформированную благодаря нашим общим обстоятельствам и любовью к Саро. Я стала более привычной к нашим периодам молчания. Я уважала то, как она говорила мне не плакать, если нахлынули эмоции: «Se cominici tu, non posso fermare. – Если ты начнешь, то я уже не остановлюсь никогда». Она повторила это несколько раз за время моего пребывания в гостях. Она не отрицала моих чувств, но также доводила до моего сведения, что для нее это тяжело. Она старалась, как могла. Я догадывалась, что она предпочитала плакать одна, один раз я это заметила, когда она перебирала четки.

Я была ничем не лучше, часто плача по ночам после того, как Зоэла заснет. Прощания никогда не давались мне легко. Но мысль о том, что мы с Зоэлой вернемся в Лос-Анджелес, в пустой дом, к рутине коммерческих прослушиваний и ужинов в одиночестве, была почти парализующей, несмотря на то что я готова была вернуться обратно в свою постель, готова увидеть своих друзей и семью. Все-таки я покидала одно из наиболее мирных и живописных мест из всех, что я знала, и отказывалась от определенной близости к Саро, которая могла быть только среди этих людей, только в присутствии его матери, в ее доме, за ее столом. Эта неописуемая близость была переполнена чувством утраты, но также была и успокаивающей. Часть меня не хотела следующего дня, часть меня хотела остаться здесь навсегда. Это была некая дуальность, понять смысл которой не представлялось возможным. Я постоянно вспоминала слова о Сицилии и Лос-Анджелесе, написанные Винсентом Скьявелли: «Это странная головоломка. Когда я на Сицилии, я хочу вернуться в Лос-Анджелес. Когда я в Лос-Анджелесе, я тоскую по Сицилии».

Вопрос о том, вернемся ли мы к Нонне следующим летом, оставался невысказанным – по большей части из-за того, что у меня еще не было определенного ответа на него. Следующее лето казалось таким далеким. Предстояло оценить финансовые возможности, провести рефинансирование ипотеки, ходить на прослушивания и окончательно подвести итоги – смогу ли я еще раз встретиться лицом к лицу с сезоном, заполненным таким количеством горько-сладких для меня и Зоэлы воспоминаний. Кто знает, где я окажусь через год? Должно быть, Нонна тоже задавалась вопросом, вернемся ли мы еще, после того как прах Саро похоронен. Разумеется, это была наша маленькая семейная традиция, но она лучше других знала, как вдовство способно изменить рассуждения человека и его планы на жизнь. Также она знала, мне кажется, что хотя между нами была крепкая нить, которая связывала нас, мы не были в полной мере близки. И решение о том, захочу ли я сюда вернуться, будет всецело зависеть от меня.

У нас с Нонной не было общего языка, на котором мы могли бы поделиться всем этим друг с другом. Поэтому мы просто не разговаривали о таких вещах. Вместо этого у нас было наше время, проведенное вместе, особенно на ее кухне, в том месте, где оживал весь дом три раза в день.

Она встала со своего стула и подтянула нейлоновые чулки, собравшиеся на ее коленях. Затем выключила огонь и накрыла кастрюлю тушеных томатов несоответствующей крышкой. Помидоры были собраны ранее в тот же день кем-то из соседей. К обеду они уже доспели сами по себе, их кожица начала лопаться, и они стали превращаться в насыщенный сок и свежую мякоть, которые должны были стать частью сегодняшнего ужина.

– Требуется время, чтобы все правильно соединилось, – сказала она, адресуя это томатному соусу. Я начала ценить тот факт, что в ее мире ничто не подгонялось спешкой – любовь, горе, радость, даже кастрюля на плите.

Зоэла играла наверху с Розой Марией, или «Розалией», как любила называть себя девочка. Она была внучкой Джиакомы, которая жила в конце Виа Грамши. На год старше Зоэлы, Розалия была легкой на подъем и приветливой. Девочки познакомились, когда Зоэле было то ли четыре, то ли пять лет, и с тех пор каждое лето они играли вместе. Она была в восторге от девочки, до такой степени непохожей на нее саму, – американка, темнокожая, говорит на двух языках и с мамой, готовой всегда открыть свою сумочку и щедро тратить евро на мороженое в баре на площади. Они были не разлей вода. Они ждали друг друга под дверями домов их бабушек. Зоэла рассказала Розалии, в домах каких женщин, живущих на Виа Грамши, можно получить конфеты. Их дружба была такой же прочной, как и раствор между каменными блоками фасада церкви.

Наверху они строили башни из покрывал, исполняли разные роли, играя большими кусками пазлов с животными и одноногой Барби. Они общались между собой, словно близнецы, на языке, который знали лишь они, – частично итальянском, частично сицилийском и частично английском. Они нашли способ устранить эту языковую пропасть. Когда я пришла их проведать, Зоэла сказала мне, чтобы я ушла. Ей нравилось превращать второй этаж дома Нонны в свои игровые владения каждый день, когда солнце начинало садиться, а город оживал после сиесты. А когда Нонна уходила помолиться, Зоэла повадилась спускаться вниз с Розалией, чтобы стащить итальянскую версию пирожных «Твинки», которые Нонна держала в буфете.

Два дня спустя я встретила фермера, идя через весь город на почту, чтобы отправить открытку. Он выгружал миндаль перед своим домом, вытаскивая его из своего грузовика и складывая в кучу на узком тротуаре с такой скоростью, что мне пришлось посмотреть на него дважды. Он был возраста Нонны. Лицо одновременно и древнее, и моложавое; сеточки морщин разбегались от его ярких голубых глаз, которые с легкостью могли принадлежать звезде кинофильмов, родись он в другом месте. Я не могла поверить тому, с какой ловкостью он поднимал свой урожай, учитывая, что его ноги были искривлены артритом.

– Signora, prendane un sacchetto. – Миссис, возьмите мешочек, – он жестом подозвал меня к себе. – Portine alla Croce. – Отнесите его Крос. – Затем он велел мне сказать ей, что это от ее кузена. И прежде чем я успела ответить, он исчез в своем доме и вернулся с полным мешком, чтобы я забрала его домой.

До этой прогулки мне в руки никогда не попадал мягкий зеленый миндаль, нежный и мясистый, со сладким послевкусием. Он рос на деревьях повсюду вокруг города. Летом он свисал с веток, зеленеющий, с мягкой скорлупкой. Миндаль был съедобным подарком для тех, кто собирался заняться работами по il raccolto – уборке урожая. Сицилийцы обычно употребляют его в качестве перекуса как самостоятельное блюдо или едят после ужина вместе с фруктами. Но он давал мне большой мешок уже высушенного миндаля, потому что, как он объяснил, ему нужно было освободить место для зеленого, который он принесет домой в течение следующих нескольких дней.

Я взяла мешок и поблагодарила его.