– Нормально, – пробормотала она, спуская ноги на пол, – хоть поем что-то. Мисо с креветками – сейчас самое оно.

Душ, сок и кофе немного привели ее в чувство, и Марина приободрилась, вынула из чемодана светло-бежевое трикотажное платье с широким черным поясом, выгодно подчеркивавшим тонкую талию, наложила почти незаметный макияж, только губы оттенила ярко-красной помадой, что слегка добавило образу вызова. Совсем инстинктивно, даже не держа ничего в уме, она собиралась на встречу с информатором почти как на свидание и, поняв это, вдруг разозлилась на себя.

– Совсем рехнулась, – с раздражением стирая с губ помаду, проговорила Марина. – Не хватало еще тут чего-то замутить…

Сменив тон помады на более спокойный, она осталась довольна своим видом, застегнула сапоги, накинула шубу и, прихватив с вешалки большую мягкую сумку-мешок, вышла из номера.

Вечерний город встретил мягким шуршанием шин в огромной пробке на центральной магистрали, яркой подсветкой витрин магазинов, стайкой молодежи, как воробьи, усевшейся на невысокий забор около супермаркета, спешащими домой людьми. Марине нравился этот город – в чем-то уже европейский, но по сути еще очень местечково-русский, сибирский. Нравились отреставрированные деревянные дома в центре, неплохо сохранившиеся дореволюционные особняки купцов, нравилась набережная – современная, в граните, с высокими парапетами, облокотившись на которые так хорошо было смотреть на реку. Они с Машкой иногда гуляли там, особенно если Марине удавалось приехать весной или летом. Эта набережная очень напоминала Марине ту, в ее родном городе, и в памяти непременно всплывали эпизоды из прошлой жизни. Со временем она практически перестала видеть во сне Егора, и это уже не расстраивало, не пугало. Видимо, он действительно отпустил ее, дал возможность жить с тем, с кем она считала нужным. Марина не рассказывала об этом Хохлу, но тот как будто сам все понял, и имя Малыша как-то очень незаметно вообще исчезло из их разговоров. И только сын стал все чаще приставать к ней с расспросами, выматывая душу и нервы. К счастью, отец Марины, довольно часто навещавший дочь, взял на себя эту не особенно приятную для нее миссию и проводил с внуком долгие вечера перед камином, вспоминая то, что помнил о его отце. Первого зятя Виктор Иванович знал намного меньше, чем Женьку, и потому ему часто приходилось домысливать что-то, додумывать, формируя у Грега образ отца. Однажды Марина, случайно услышав очередную байку, вызвала отца в коридор и тихим шепотом устроила скандал, потребовав прекратить внушать мальчику, что его родной отец чуть ли не супермен.

– Он и так Женьку третирует, чуть что – переходит на английский и демонстрирует презрение, поросенок! Я борюсь с этим ежесекундно, ты же видишь! Мне и так сложно! А тут еще ты со своими легендами, папа! – вцепившись пальцами в домашнюю вязаную кофту Виктора Ивановича, шипела Марина. – Я запрещаю тебе, понял?! Запрещаю! В моем доме есть только один хозяин, и у меня есть только один муж – Женька! И Грег обязан считаться с этим! И будет считаться, я сказала! А ты прекрати эти посиделки с розовыми соплями, ясно?

– Ты считаешь, что можешь заменить в сознании мальчика одного отца на другого? – спросил Виктор Иванович, пытаясь отцепить пальцы дочери от кофты, но тщетно.

– Я считаю, что отец тот, кто воспитал! – в упор глядя в глаза отцу, проговорила Марина. – Тот, кто вынянчил с десяти месяцев, кто не бросил и в детдом не сдал, когда пришлось лихо! Папа, ты сам подумай – если бы Хохол не любил его, разве стал бы вот так себя обременять? Мог спокойно в детдом оформить, а меня точно так же сюда вывезти и потом внушить, что и мальчика-то не было! И ведь это было проще простого сделать – я ж как овощ лежала, мне можно было что угодно в голову вложить, и я бы поверила! А ему было бы легче и проще без ребенка! Без Грегори, понимаешь?! – Марина слегка задохнулась от гневной речи, помолчала пару секунд и продолжила: – Но Женька даже в мыслях этого не держал! Ни на секунду, папа! Я сто раз к нему приставала с этим вопросом – мол, а чего, собственно? Так он на меня так однажды глянул, что я чуть под стол не залезла. Так и сказал – «да как ты можешь-то? Ведь он мне сын»! Сын – понимаешь? У нас никогда своих не будет, ни у меня, ни у него – так ему Грег родной! А ты теперь сидишь тут и доброго сказочника Оле-Лукойе из себя корчишь! «Послушай, деточка, сказочку про твоего родного папочку»! – передразнила она зло. – А родной папочка ему – Женя Хохол, отмороженный уголовник в наколках! Потому что все, что он знает и умеет, в него Женя заложил – а не святой Егор Сергеевич!

Виктор Иванович в душе был согласен с дочерью если не во всем, то очень во многом. Он безмерно уважал Женьку за то, что тот сделал для Марины и Грега. Но отказать внуку в рассказах о Егоре тоже не мог.

– Мариша… – как можно мягче, зная непростой характер дочери, заговорил он, накрыв ладонью ее всегда холодную руку, по-прежнему цепко державшую отворот его кофты. – Мариша, ты пойми… я не желаю зла Евгению, я никогда не говорю о нем ничего плохого. Но и не говорить правды о Егоре я тоже не могу. Знаешь, ты, собственно, сама немножко виновата. Если не хотела, чтобы он знал, могла и не говорить…

– Да? – прищурилась Коваль. – Не говорить? Вот ты умный, а я дура, алкоголичкой воспитанная! Как не говорить, когда он своими глазами свидетельство о рождении видел?

– Могла придумать что-то, – не сдавался отец, и Марина совсем вспылила:

– Смотрю, ты куда лучше меня с этим справляешься – с придумками! Ну, так запомни – я тебе запрещаю!

Отбросив отцовскую руку, она развернулась на каблуках и ушла к себе в спальню, проплакав там до вечера.

Сейчас этот разговор почему-то всплыл в памяти – возможно, причиной стали попавшиеся навстречу высокий седоватый мужчина в длинном пальто и шапке-пирожке и мальчик лет восьми, державший его за руку и внимательно слушавший какой-то рассказ. Собственный сын был снова далеко, и Марина скучала и чувствовала угрызения совести…