— А что, неправда? — вдруг выкрикнула Арина Зотова. — Эх вы, курицы! «Институт, учителя, адоратрисы!» Да вы точно думаете, что вас здесь чему-то научили? Стоять молча, глазки в пол, реверансы красиво отвешивать — вот всё, что вы умеете!
— А ты сама? — запальчиво возразила ей Соня. — Ты и реверанса приличного сделать не можешь! На вальсе пятку вперёд носка выворачиваешь!..
С недавних пор Арина была тем существом, которое Соня ненавидела больше всего — и, хотя после экзамена у неё осталось ощущение неловкости и стыда за себя и подруг, сейчас ей хотелось спорить и защищать институт.
— Дались мне ваши реверансы, — заявила Ариша. — Я, как класс кончу, уеду к папаше в имение. Буду сама себе хозяйкой, а вы тут ножками шаркайте да ресничками хлопайте, гусыни безмозглые. Правильно он вас!
Не миновать бы этому спору превратиться в новый скандал, если бы не вмешалась Диана Алерциани. Спокойно, но твёрдо она сказала, что, к несчастью, г-н Ладыженский во многом прав: знания большинства из них совсем плохи для старшего класса, а глупые занятия вроде подкладывания любовных записочек давно оставить бы надо.
— Вам, Дианочка, хорошо говорить, — всхлипнула Маша. — Г-н Ладыженский к вам уважителен, беседует, как с равной. А мне… А меня… Точно девчонку-кофульку(2)…
Соня машинально утешала подругу, гладила её по голове, однако слова Дианы воскресили в ней неприятное чувство, вызванное давешним разносом после экзаменов. Ладыженский ураганом ворвался в их скучный устоявшийся мирок, вызвал у них гнев и протест, однако же — для многих девиц, как видно, его слова не прошли даром. Соне захотелось показать ему, что не только Диана, а и она сама тоже на что-то способна; она дала себе слово, что к следующему уроку обязательно прочтёт всё, что велел Ладыженский. Только вчера в институт приехал его лакей и привёз на извозчике несколько ящиков книг: воспитанницы старшего класса моментально расхватали их и принялись за чтение. А сегодня Машеньку угораздило попасться с этой запиской! Соня с досадой прикусила губу. «Вот и опять, верно, думает, что мы совсем дуры!» — представилось ей.
* * *
Из рабочего дневника инспектора Смольного института С. П. Ладыженского:
«Однако лёд понемногу тронулся! Начну с главного. Совершенно ясно, что я должен проводить с воспитанницами больше времени, чем обыкновенно это делает инспектор. И, пожертвовав свободным часом, я предложил девицам остаться в классе, чем вызвал негодование классной дамы, которая перед этим велела им идти в дортуар. Я прибавил, что никого не принуждаю к общению, и кто не желает остаться, могут быть свободными. Они остались все, что мне было чрезвычайно приятно.
Прежде всего я объяснил им, что занятия будут проходить отныне по-иному. Ранее ученицы молча записывали преподаваемый им урок, отвечали заученное и тем ограничивались. Теперь же они смогут задавать любые вопросы учителю, просить объяснений, литературных, исторических, культурных примеров, относящихся к пройденному материалу. Если же они не удовольствуются ответом учителя, пусть обращаются ко мне: я приложу все старания, дабы удовлетворить их любопытство. Пусть спрашивают, что хотят из любой области и науки.
Надо сказать, сперва девицы смотрели на меня недоверчиво и даже с опаской, одна лишь m-lle Алерциани была довольна. Она и завела с мной беседу о романе г-на Стендаля «Le Rouge et le Noir» (3) который произвёл на нее огромное впечатление. Прочие воспитанницы сперва прислушивались, но понемногу переставали конфузиться и включались в разговор. Я снова и снова убеждал их говорить со мной смело и свободно, задавать вопросы, и… Уже после первой нашей встречи заметил огромнейший успех! Почти все они начали по моему совету Пушкина, Гоголя, Жуковского — и даже стали задумываться над смыслом прочитанного, а не повторять, точно попугаи, заученное краткое содержание книги.
Как-то ко мне подошла милая мадам фон Пален и в присутствии девиц заявила: «А я хочу побранить вас, дражайший Сергей Павлович. Вы совсем себя не бережёте, проводите всё свободное время с воспитанницами либо учителями. Извольте-ка давать себе роздых хоть иногда! Mademoiselles, предлагаю вам отпустить вашего наставника и немного поскучать со мною». Воспитанницы повиновались с такой явною неохотой, что это немало польстило моему самолюбию. Смею надеяться, что смог всё-таки преодолеть изначальную холодность и недоразумения между мной и ими. Ведь не было до сих пор лицея или института, где бы я не нашёл с учениками общего языка! Не могу не гордиться фактом, что знаю подход к молодёжи; впрочем, молодёжь наша, в основе своей, высока душевными устремлениями и чиста помыслами. Я счёл бы себя дурным наставником, если бы не умел завоевать её доверие!
Невозможно, однако, повторить сего про остальное начальство Смольного. Классные дамы меня откровенно ненавидят, старые учителя либо опасаются, либо молча презирают. Да оно и понятно: всю жизнь требовали тишины, благопристойности, полнейшего повиновения от воспитанниц — а тут, вчерашние кроткие, бездумные создания вдруг беседуют на равных, задают вопросы, а то и — о, ужас! — перебивают. Мне ясно, что состав педагогов должно менять и как можно скорее; есть у меня на примете несколько моих соратников, молодых, прогрессивных, истинных рыцарей своего дела, завтра же представлю их мадам фон Пален. Что касается классных дам, то уж совсем непонятно, отчего они должны присутствовать на всех уроках. Классные дамы в большинстве своём — дурно образованные заносчивые старые девы, впрочем, хороших фамилий. Все они преисполнены сознания собственной важности и не желают терпеть ни малейших посягательств на их права. С воспитанницами, как я заметил, дамы обращаются чрезвычайно холодно и часто очень грубо; исключение делается лишь для княжны Алерциани. В ответ на мою попытку удалить классных дам с урока, дабы не конфузить девиц, не топтать первые ростки их развития — от одного лишь взгляда классной дамы у воспитанниц язык присыхает к зубам, — разразился настоящий скандал. М-lle Щеголева, крайне неприятная особа, что служит здесь уж лет двадцать, обвинила меня в недостатке почтения к себе и пригрозила пожаловаться начальнице Смольного. Нас помирила мадам фон Пален, напомнив Щеголевой, что я утверждён сюда самою императрицею с самыми широкими полномочиями. Подобные истории случаются едва ли не каждый день, всё это весьма досадно и лишь отнимает моё время и силы…»
* * *
Ах, как изменился их класс за последние дни! Если бы Сонечке Опочининой ещё недавно сказали, что она будет проводить почти всё время за книгой, как Диана Алерциани, она ни за что не поверила бы! А всё этот новый инспектор! Соня сама не заметила, как начала торопиться на занятия, которые вёл он сам либо новые учителя: всё его протеже, взятые им из различных лицеев и курсов. Ей впервые было интересно, хотелось узнавать новое, она стыдилась отлынивать от занятий и не учить уроков. Ей стало жаль терять время на склоки, да и не ей одной; редко-редко в дортуаре старшего класса вспыхивали теперь ссоры и скандалы, даже «отчаянная» Ариша Зотова притихла. И всё, казалось, идёт совсем хорошо, если бы не одно обстоятельство.
Вчера они с Машей Карнович вышли из класса после урока русской литературы и словесности и наткнулись на Ладыженского, который беседовал с новым учителем литературы.
— Ну что, mademoiselles, довольны вы своим новым преподавателем? Хорошо ли он ведёт урок, интересно ли? Ну, говорите же, не конфузьтесь! — шутливо подбодрил Ладыженский барышень, которые смутились от такого прямого вопроса. — Здесь нет никакого бесчестия, говорите прямо при нём.
Соня и Маша отвесили реверансы и поблагодарили инспектора за заботу, заявив, что всё прекрасно; лишь сами они чувствуют, что иногда неверно трактуют прочитанное.
— О, понимаю! — воскликнул Ладыженский. — Но не горюйте, всё образуется. Мадемуазель, — обратился он к Диане, — извольте-ка с нынешнего же дня взять своих подруг под покровительство. Будете в моё отсутствие разъяснять им всё, что непонятно. Назначаю вас, так сказать, ma collègue.