Евген с Михалом последовали было за ними, но Арина запротестовала:

— Вон лучше радиолу у Диминых возьмите. И уксусу надо купить. Всегда что-нибудь забудешь…

— Тебе, мать, отдохнуть бы перед вечером не мешало, — сказал Михал. — Двадцать пять лет мы с тобой прожили, и сейчас у меня задача, чтобы ты еще два раза по столько прожила. А за уксусом я схожу. — И взял кепку.

Едва он очутился на тротуаре, к нему подбежала Комличиха — в помятом платье, в небрежно повязанном платке, из-под которого выбивались нечесаные волосы. Она схватила Михала за пиджак, содрогнулась и вдруг заплакала громко, навзрыд.

— Помогите, дядька!..

К Михалу теперь обращались многие — с просьбами, советами, жалобами. Но все равно странно было слышать эту мольбу на улице, да еще от здоровенной толстухи, которая, будто напоказ, несла свое грудастое, с широкими бедрами тело. Да, у женщин, наверное, есть некая сила, делающая их красивыми, пристойными. В отчаянии же эта сила часто пропадает, и тогда нет в женщинах, особенно пожилых, ни достоинства, ни красоты. Так было и с Комличихой. Она плакала, и тело ее дрожало, как кисель. Она по-несчастному сморкалась в платок, им же вытирала лицо. Нос и щеки у нее припухли и как бы расплылись, глаза выцвели.

История с Лёдей сделала Михала во многом сентиментальным. Но горе Комличихи лишь удивило его. Подождав, пока она чуть успокоится, он предложил зайти в дом, но та заюлила, замахала руками: видно, стыдилась Арины.

— Я видела, как вы домой шли, да не успела, — призналась она. — Караулю с тех пор…

— С Иваном не поладили, что ль? — спросил Михал, уверенный, что так оно и есть.

Комличиха кивнула, помолчала и всхлипнула снова — так, словно икнула: она уже собиралась с новыми мыслями, а душа ее еще плакала.

— Он и прежде, когда пьяный приходил, с кулаками кидался,— принялась она сыпать скороговоркой.— Правда, подчас пили вместе. Но все равно кончалось сваркой. А про дочку мою и говорить нечего. Поедом ест, разными словами честит. А ведь дитё горькое, сирота несчастная! В этом году выпускница, школу кончает, а за работой свету не видит. На меня тоже не смотрите — порченая уже я. Как на дом лес возили, так все под комель ставил. А когда строились — сам больше покуривал, а я ворочала. И швейную машину мою продал, и дочкины часы — отцову память — спустил. А теперь, вишь, мы ему не потребны. Правда, после, как вы заходили, помягчел чуток. Да потом сызнова за свое взялся.

Михал посмотрел на любопытных прохожих и не совсем приязненно напомнил:

— Раньше вы об этом не больно рассказывали.

— Не могла я, как другие, наговаривать на своего. Даже не люблю, когда кто близкого человека позорит. Зачем жить тогда совместно? А зараз сил моих нету. Ведь как у него? Спичку на четыре части расщепит, а литр за один раз выхлещет и не жалко. А сегодня схватил топор, порубил дочкины платья и выгнал нас обеих из дому. На двор и то не пускает.

— Ну ладно. Успокойтесь, придумаем что-нибудь,— пообещал Михал.— Человек же он. Хотя, говоря откровенно, и я не узнаю его.

— Пойдемте к нам, дядька, хоть покажитесь. Он только вас одного и послушается теперь.

Михал взглянул на окна своей квартиры, потом на Комличиху и молча подался за ней.