Алексеев заэкал, погладил поясницу, выпрямился и, теряясь, о чем еще говорить, собрался отойти. Но Михал удержал его:
— Погоди, не ерепенься. Твое признание тебе самому нужно.
— Слабое утешение.
— О не-ет!
— Полноте, мужчины, завтра это обсудите,— остановила их Арина.— Нам хоть маненько внимания уделите. Раньше ведь бабы раз в году только людьми были — когда рожь жали. Вспомните, как говорили: «Бабы картошку копают», «Бабы пошли лен стелить». И только: «Люди начали рожь жать». Да прошли времена… Давайте-ка станцуем, механик!
— Польку-трясуху! — послышались голоса.— Польку!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Последние два дня для Сосновского были особенно горькими.
Домой он старался не заезжать, жил на даче — оттуда ездил на работу. Но скорбь по Вере не покидала его. И хотя ни одной жениной вещи здесь не осталось, все напоминало о ней — и прежде всего дочери.
Вера как бы жила в девочках. Даже почерк у Леночки и Сони был одинаковый — ее. Их представления, вкусы и склонности тоже смахивали на Верины. Они обижались, как мать; как она, отчужденно смолкали и замыкались. Так же расцветали, если им что-либо нравилось. И это не удивляло: Вера даже во время прогулок заставляла их видеть так, что и как видела сама,— небо, лес, их красу. Однажды, чтобы дочки почувствовали, что за прелесть езда на возу сена, она попросила колхозника, проезжавшего мимо дачи, посадить их на воз и потом бежала вслед с полкилометра. Конечно, такое не могло пройти бесследно…
Перебравшись на дачу, когда детей отпустили на каникулы, Сосновский постарался с головой уйти в дачные хлопоты. Не жалея времени, обложил дерном бровки, посыпал дорожки песком. Привел в порядок цветник, достал в оранжерее две пальмы-латании, которые так любила Вера, много возился в саду, огороде. Сам полол клубнику, поливал высаженную рассаду, ухаживал за привитыми осенью деревьями. Затем стал заготавливать материал для мансарды, о которой мечтала Вера,— оттуда было бы видно море.
В хозяйственных хлопотах притуплялось горе; приятно было делать то, что начала или собиралась начать жена. Сосновский даже стал находить в этом горькую утеху. Но уехал на практику Юрий, заболела Леночка, и рана вновь закровоточила.
Не обошлось тут и без Димина. Заехав вчера, он оглядел владения Сосновского и не сдержался:
— Ты что, интеллектуал, собираешься отгородиться от всего света, что ли? Сам, видно, уж дачу не обобществить, как говорят. Нужно специальное указание. Так? Даже, может, опасаешься его.
Сосновский обиделся, но виду не показал.
— Старая погудка на новый лад. Знакомо, Петро. Кто сказал, что зазорно думать о себе и горевать, когда горько? Между прочим, если хочешь, каждый этим грешит, только за громкие фразы прячется. Воленс-ноленс, так сказать.
— Стало быть, теперь уже да здравствует благополучие?
— Недавно один бельгийский агитпопик написал книгу. Выясняет, зачем живут люди,— становясь словоохотливым от желания возражать, показал Сосновский на книжную полку.— И знаешь, к каким выводам он пришел? Человек, мол, вообще напрасно рипается. Все равно истинный смысл жизни в страданиях, в любви к ним. Человек-де по своей природе обречен на муки и в конце концов привыкнет к этому. Грядет, мол, время, когда он вообще не будет просить у бога счастья. Зачем оно?.. Ты это хочешь сегодня проповедовать?
— Отнюдь… Но если б люди не боялись горя, они смелее шагали бы по земле. А вот ты…