1

Теперь Кашин разумел: самое важное — не допустить, чтобы делу дали ход. Критикуют, карают только за те провинности и отступления от закона, от морали, о которых узнали люди, — думал он. Дело не в поступках, а в огласке. Промашки и ошибки еще не промашки и не ошибки, покудова про них не говорят, покудова про них знают одни люди, умеющие молчать. Потому важно погасить разговоры в самом зародыше, не дать им сделаться достоянием многих или попасть на бумагу. Преступление тоже еще не преступление, если о нем шушукаются за углом. Другое дело — слово, брошенное на собрании или закрепленное на бумаге. Оно начинает жить как факт. На него приходится отвечать, реагировать.

Чего бы ни стоило, а этому необходимо помешать!

Дождавшись, когда стемнеет, но даже не поговорив с Татьяной Тимофеевной, Кашин направился к Диминым. «Попрошу — простит», — почему-то надеялся он, совсем забывая о гадостях, которые делал Доре и самому же Димину. Злопамятный, мстительный сам, Кашин не допускал и мысли, что Димин может отнестись к нему непримиримо. Наоборот, по какому-то праву полагался на великодушие, доброту.

Его приходу удивились. Рая замешалась и быстро вышла в другую комнату. Дора, не скрывая враждебности, холодно ответила на приветствие и отвернулась к окну. Димин сделал несколько шагов навстречу, поздоровался, но сесть не предложил. И Кашин догадался: здесь только что говорили о нем и, скорее всего, с неприязнью. Но, все еще не теряя надежды, он сказал:

— Я, Петро, к тебе, Прошу выслушать меня и понять,,.

— Хочешь, чтобы Дора оставила нас? — спросил Димин, видя, что тот мнется.

Дора Дмитриевна вернулась к столу.

— Если бы у него и было такое желание, я никуда не пойду,— вскинула она голову. — Здесь моя квартира, а не партком.

— Да нет, что вы… — не осерчал Кашин.

Женщины всегда более жестоки и непримиримы к людям, которые когда-то обидели или были несправедливы в отношении их лично или близких им. Глянув на вызывающее, гордое лицо жены, Димин даже не поверил: «Вишь ты, гуманная, жалостливая, а какие когти снова выпустила!»

Почувствовал это и Кашин но ничего лучшего не нашел, как прикинуться, что не замечает взвинченной ее враждебности.

— А у вас хорошо, — похвалил он.

В комнате вправду было уютно. Не совсем современные, но подобранные со вкусом вещи казались новыми. Недорогая люстра с матовыми плафонами заливала комнату ровным мягким светом. Преобладали спокойные коричневые тона. Цвет буфета и скатерти с золотистыми кистями, покрывавшей круглый стол, гармонировал с цветом карнизов, на которых висели гардины. Дора до педантичности любила чистоту, порядок. Но похвала Кашина тоже оскорбляла.

— Говорите, зачем пришли, — резко сказала она, не замечая укоряющих взглядов мужа.

— Я, Петро, хотел просить тебя, — произнес Кашин, садясь. — Моя работа, биография… наша совместная борьба в подполье и партизанах дают мне право… Я надеюсь на твою поддержку. Неужто ты не захочешь помочь мне… простить, наконец? Это же случайность…

— Почему вы обращаетесь к нему, — опередила мужа Дора, возмущенная гладкими, загодя заготовленными фразами Кашина.— Идите к Шарупичам, идите в цех, там просите. И не ссылайтесь на случай. При вашем отношении к людям так должно было произойти.

— Я, Петро, всегда старался делать как можно лучше… Правда, я не конъюнктурщик и с коллективом не заигрываю. У меня всё попросту. Но настоящих работников всегда поддерживал и, коль что-нибудь проворачивал, только для пользы дела.

Дора прищурилась и презрительно покачала головой.

— Ложь, чистейшая ложь! Что для вас люди? Мало того, ваши приближенные тоже учатся крутить-вертеть и писать заявления с пятипроцентной правдой. Он даже… — опасаясь, что муж, как всегда, будет медлить и чего-то ожидать еще, выкрикнула Дора,— он завел в цехе доносчиков! Сеет лицемерие. А ведь недаром доносчики и пройдохи спиваются!..