— Тяжесть какую-нибудь подняла? — горестно спросила она, когда Лёдя немного пришла в себя и дрожащей рукой стала поправлять мокрые волосы, прилипшие к щеке.
— Мы давно Кашину говорили, — растерянно начала оправдываться Кира, едва шевеля губами, удивленная и даже чуть обиженная, что Арина не охает и не суетится.
— Паразит! — услышав Кирины слова и приоткрыв дверь, сказал Прокоп.— Пусть случится какая беда, мы ему голову оторвем. Пусть знает, с кем дело имеет!..
— Ничего не случится, — перебила его Арина.— Лучше на себя посмотрите. Грязные какие! Боже мой! Будто век не мылись…
— Целы будем, — махнул рукой Прокоп, который раньше Киры понял Арину: та, беря все заботы и горе на себя, хотела приободрить других.
Все же настояв, чтобы Прокоп и Кира умылись, она лишь после этого проводила их за дверь. Когда же шаги их утихли, схватилась за косяк, припала к нему щекой и затряслась в немом плаче. «Что ж это будет? — билось у нее в голове.— Доченька ты моя! Почему тебе так не везет?!»
Над головой залился звонок — тревожно, торопливо. Арина узнала: звонит муж, хотя звонил он не так, как всегда. Наверное, Кира и Прокоп, встретившись с ним на лестнице, рассказали, что случилось с Лёдей. Арина быстро вытерла слезы и, обождав, с минуту, открыла дверь. Михал переступил порог и обнял Арину. Его так же душили слезы, но он все-таки попрекнул:
— Ты ведь, мать, это время стояла у дверей. Зачем обманываешь? Я же не такой уж слабый…
4
День выдался солнечный. На улице было столько света, что Лёдя, когда ее вывели из подъезда, на мгновение ослепла. Но, сев в машину скорой помощи, удивилась другому — как там темно, хотя вокруг всё было белым. На окнах висели белые занавески, напротив, на белой лавочке, лежали свернутые носилки. Пахло лекарствами, карболкой. От этих белых, правда, не совсем чистых занавесок с желтыми подтеками, от больничных запахов и особенно от носилок с гладкими, как кость, ручками Лёде впервые стало страшно. Рядом сидели осунувшаяся от горя мать и медицинская сестра — краснощекая, кровь с молоком, девушка в халате, а Лёде сдавалось, что она одна, совсем одна в узком, низком склепе.
Откуда-то появилась мысль о смерти: «Вот на этих носилках и понесут…» Сердце рванулось и, кажется, перестало биться. Стало жалко, что всё остановится для нее, и она ничего уж никому не докажет, не доведет. Очень захотелось увидеть, как вообще все будет дальше, какие перемены ждут людей.
От слабости и сожаления к себе на глаза навернулись слезы, повисли на ресницах, не проливаясь.
— Полно, — успокоила сестра. — Экая вы, сейчас приедем. Крепитесь!
Лёде самой чудилось, что больница — это спасение, но страх не проходил. Млели руки и ноги, и все обмирало от безмерной усталости. Запрокинутая голова бессильно покачивалась.
Арина торопливо достала платок, придержала Лёдину голову и полегоньку вытерла ей слёзы. Пощупала лоб, руки — они были холодными. Поцеловала в губы, но и губы были как лед. Лёдя холодела и будто отдалялась от Арины, от того, что окружало ее.
«Неужто конец?» — ужаснулась Арина, вспоминая, что нельзя беспокоить умирающего, потому что, придя в себя на минуту, он умирает после в страшных муках. И все-таки не выдержала.
— Ледок! — позвала она, тормоша ее. — Ледок!
Чуть заметная жилка дрогнула на Лёдином лице. Она приоткрыла остекленевшие глаза и мигнула. Это было так страшно и жалостно, что у Арины вырвалось не то всхлипывание, не то рыдание.
Сестра недовольно оглянулась на нее и осуждающе поджала губы.
— Не надо, мама, — неожиданно сказала Лёдя. — Я живучая. Смотрите! — Она оперлась руками о лавочку и села.— Видите?