— Ну говори, я слушаю,— с усилием сказала Лёдя, догадываясь, что привело Юрия на свидание.
— Как ты собираешься поступать дальше?
— Буду работать, учиться…
— Я не об этом. Мне нужно окончить институт, стать на ноги. Кто мне Сосновский? Чужой. Отца, считай, нет… Хуже, чем нет. Я один теперь.
— Переходи к нам.
— Примаком стать?
— А ты что предлагаешь?
— Нам нельзя иметь ребенка.
— Поздно уже. Убийцей я не стану!
Юрий, который все еще тянулся к ней, отступил. Руки у него безвольно упали. И хотя смеркалось, он вдруг увидел, как горят у Лёди глаза, и страх стал охватывать его.
3
Ждать чего-нибудь иного от этой встречи, конечно, было наивно. Случилось то, что должно было случиться.
Лёдя и раньше подозревала: дело не только в Вере Антоновне. Правда, Юрий, возможно, и сам верил, что ведет себя так, слушаясь мать. Но это был самообман, выгодный Юрию, который боялся взвалить на плечи тяжесть, какую можно и не взваливать, — у него были другие соображения насчет завтрашнего дня. Юрия не научили быть хозяином своего слова. Он мог пообещать что-нибудь, вовсе не думая, что это обязательно нужно выполнить. Ему чрезвычайно много насулили. Он слышал о справедливой жестокости, о жестокости ради дела и, впитывая это в себя, действительно мало кого жалел и мало кому сочувствовал. А тут еще время ослабило чувство ответственности. Показало, что и святые-то далеко не безгрешные.
А что передала ему в наследство мать? Боязнь потерять, что уже есть, стремление устроиться в жизни как можно удобнее, веру, что ему уготованы все земные блага, только их надо брать и больше думать о себе. Так зачем тогда добровольно взваливать на себя тяжесть, зачем усложнять жизнь? Для чего?
Сомнений не оставалось — любовь их была бескрылой, слепой, зазорной. Как Лёдя этого не видела раньше? Юрий целовал ее, уверял в любви, жил с ней — и ни разу не подарил цветов, ни разу не сказал: хочет сделать что-нибудь особенное, чтобы порадовать ее. Они совсем не уважали своего чувства и куда-то спешили. А если Юрий и ревновал ее, то как-то… по-слюнявому…
Есть девушки, у которых одна цель — замужество. Они боятся опоздать, остаться ни с чем, и потому слепо, пренебрегая всем, домогаются своего. Но что ослепило Лёдю? Как могла ошибиться она? Она же всегда мечтала о большом и жаждала справедливого, высокого. Неужели, как говорит отец, ей все-таки не хватало чистоты? Почему она полюбила такого, как Юрий, и отвергла преданность и чувство Тимоха? Да и любила ли? Теперь же, после вчерашнего, она вырвала Юрия из сердца, и оно кровоточит только из-за оскорбленной гордости да ребенка.
А он живет уже в ней, напоминает о себе, все прочнее связывается с сердцем. И кто знает, почему с каждым днем делается бесценнее. Наверное, потому, что это девочка — слабая, ласковая, которую нельзя обижать. Вернувшись домой, Лёдя попробовала даже утешить ее:
— Ничего, доченька, проживем и одни. Ничего!.. Мать у тебя инженером будет! Заставит уважать и себя и тебя. Вот увидишь!..
Она проплакала в подушку целую ночь, и утром что-то окончательно созрело в ней.
Это заметил и по-своему объяснил даже Прокоп. Осмотрев машину, он тряхнул чубом и, чтобы показать — он с Лёдей, подмигнул ей: