— Наш государь, — отвечал дневальный, — Петр Великий, император и самодержец всероссийский.

— Ваш государь Петр Великий, а я… холоп государя своего Алексея Петровича, и за него… голову свою положу, хотя-де меня и распытать…

В том же году к царскому денщику Орлову пристал на улице пьяный, бывший служитель царевича Алексея, и шумно заявлял, что он верно царевичу служил, — «судит-де того Бог, кто нас обидел»…

Офицеры Кропотова полка, товарищи вышеупомянутого капитана Левшутина, в дружеских беседах жалели о царевиче, даже плакали о нем. Они рассказывали Левшутину: «Государь царевича запытал и в хомут он умер за то, что он, царевич, богоискательный человек и не любит немецкой политики».

Раскольники по-своему объясняли трагедию царевича, выражая ему сочувствие: «Царь — не прямой царь, а антихрист; приводил царевича в свое состояние, и он его не послушал, и за то его и убил»…

Тень на пытке замученного царевича вставала в народном сознании мстительной грозою из-за моря.

В 1720 г. солдат Малышников сообщал в шинке: «…нам по указу велено идти в Ревель.

— Вот что! Стало быть опять же война да сражение будет? — полюбопытствовали собутыльники.

— Ничего ведь не поделаешь, — отвечал солдат, — пришли к Кроншлоту цесарских (австрийских) и шведских девяносто кораблей и просят у его царского величества бою; а буде-де бою не будет, так чтоб отдали великого князя»… Вывод ясен: великого князя (царевича) нет, — надо воевать…

Неизвестно, чем бы кончилось «дело царевича», в котором московская оппозиция нашла знамя для своего выступления, если бы оно не было вовремя раскрыто.

Тот интерес, который всецело захватил Петра при розыске этого дела, та жестокость, которую он проявил к его ближайшим и отдаленнейшим участникам, а равно и к лицам, выражавшим участие много позже уже не существующему царевичу, показывают, что Петр в этом деле видел для себя такую же опасность, какую ему удалось уже раз подавить в лице стрельцов, этой первой организованной оппозиции Москвы против Петра. Не безынтересно отметить, что именно в трагедии царевича Алексея фиксировался в народном сознании образ борьбы старого с новым, каковая и была передана в народной песне о Петре и царевиче.

Может быть, не бессознательно эта песня выводит первую жену Петра из враждебной ему Швеции. Жизнь супругов «в каменной Москве была, как цветы цвела», пока не явился у них «радость-царевич», которого «называть стали тут наследничком». Этот-то наследничек, по мнению былины, и внес разлад в семью. Петра смущал «невеселый» вид сына, и на вопрос, «чего запечалился».

«Говорит ему царевич тут:

Мне мало спалось, да много виделось: Прилетело-то будто два ангела, Говорят они про веру про старинную: Когда будешь ты царем царить, Не держи-ка ты веры папиной, Ты поверуй-ка в веру своего правдедка…»

В этом эпическом диалоге прекрасно очерчен облик исторического сына Петра. Царевич Алексей по своему характеру не был похож на отца: у него было больше склонности к образу жизни своего «прав-дедка» — Михаила Федоровича.

Повивальная бабка Маримьяна будто бы рассказывала писарю Бунину: «Бояре-де затем не смеют говорить против Петра, что лишь де кто на него (Петра) какое зло подумает, то он-де тотчас и узнает; а коли б не то, то они, бояре, давно б его уходили». На вопрос Бунина, почему государь все знает, бабка отвечала: «Он-де сему научился…» Эта высшая похвала сыску, самому тонкому уху и глазу Петра, не была только продуктом знакомства писаря Бунина с «Прикладами, как пишутся комплименты разные…»

Что похвала эта была заслужена, можно видеть из разговора кн. Василия Вл. Долгорукого, чувствовавшего за собой тайные грешки, с кн. Богданом Гагариным.

«Слышал ты, — обратился Долгорукий к Гагарину, — что дурак царевич сюда идет (т. е. возвращается из бегов), потому что отец посулил женить его на Афросинье (пассии Алексея)? Желв ему, не женитьба! Черт его несет! Все его обманывают нарочно!» Этот страх пред всеведущим Петром ощущался многими и после его смерти. В келье одного из московских монастырей шел разговор о только что умершем Петре:

«Противно, что государь монахам велел жениться, а монахиням замуж идти», — сказал инок Самуил. Монах Селивестр стал его унимать: «Полно, дурак, врать: за такия слова тебя свяжут». «Теперь государя нет, бояться некого», — успокаивал себя и собеседника Самуил. «О, дурак, дурак, — возразил Сильвестр, — хотя государя и не стало, да страх его остался!»

Вот в этом-то всеобщем страхе, который пережил своего носителя, и нужно искать разгадку той парализованности и нерешительности, какую проявляли враги Петра, чувствовавшие себя и свой мозг в щупальцах того спрута, который сидел сначала в Преображенском Застенке, в виде Ромодановских, а потом, сверх того, и в Тайной канцелярии Петербурга в лице гр. Петра Андр. Толстого и его клевретов. Но этот страх недолго продолжался, и уже через 10–13 лет обнаружилась цена того молчания, которым напутствовали высшие слои русского общества дела Петра Великого. «Память Петра I, — писал Фоккеродт в 1737 году, — в почтении только у простоватых и низшего звания людей (им было плохо и после Петра) да у солдат, особливо у гвардейцев, которые не могут еще позабыть того значения и отличия, какими они пользовались в его царствование. Прочие хоть и делают ему пышные похвалы в общественных беседах, но, если имеешь счастье коротко познакомиться с ними и снискать их доверенность, они поют уже другую песню… Большинство их не только взваливает на него самые гнусные распутства и самые ужасные жестокости, но даже утверждает, что он не настоящий сын царя Алексея».