— Оскар! — ища глазами девушку, сказала Марина. — Извините, бога ради. Я тут часто бываю…

— Не беспокойтесь. К вашим услугам, — зачем-то сказал молодой человек и оступился, звякнув посудой, но она уже выбежала на улицу, и на беспокойство у неё не было ни секунды. Оскар подошёл к столу, где сидела Марина, и, не глядя, взял оставленную салфетку, хотел было промокнуть пятно на рубашке, но увидел рисунок. По его бледным щекам поползли пятна, тонкие брови двинулись вверх, а губы так и остались на месте, сложенные в чуть горькую усмешку.

Молодой человек сильно ссутулился, его взгляд, пристальный и будто перевёрнутый, обычно так умеют смотреть очень больные дети, на секунду замер. Аккуратно сложив салфетку, он положил её в нагрудный карман. К нему приблизился другой официант, цвет кожи которого напоминал печённую в мундире картошку; он погладил Оскара по плечу и отошёл. Спина Оскара натянулась, он сел, не в состоянии двинуться дальше. Загорелый парень ухмыльнулся — его лицо, ползя вниз, повисло на подбородке, он, как чёрт, покрутился на месте и исчез в кухне.

На улице был всё тот же поток машин, но хромоножки и след простыл. Марина постояла с минуту и побрела на работу.

Вернувшись домой в одиннадцать часов вечера, она опять позвонила в дверной звонок три раза — на счастье. Марина была дамой суеверной — верила в гороскопы, любила гадать на кофейной гуще, несколько раз ей снились вещие сны. У неё была двоюродная тётка Инга — настоящая гадалка, потомственная ведьма, к несчастью недавно перенёсшая инсульт, именно ей Марина звонила утром. Раздевшись, она залезла в душ. Откуда-то доносилась «Лунная соната». Вспомнилось детство, когда мать была по рукам, чтобы девочка в течение шести часов играла гаммы. Марина зажмурилась, заткнула уши, но звуки не прекращались, а становились только сильнее, резонируя в каплях, она знала наизусть каждый пассаж, каждую ноту… Неожиданно всё стихло, и она смогла вылезти из душа. В комнате на столе стояла фотография седого мужчины. Марина вытащила фото и, тщательно изорвав, выкинула в корзину. Той же участил заслужил и голубой пыльный заяц с косыми глазами и раскинутыми лапами, спавший у неё в кровати последние несколько лет. Схватив подушку, она долго взбивала её, гусиное перо, медленно плывя в воздухе, упало на пол, где-то раздался звон разбитого стекла.

Она подошла к телефону, долго водила пальцем по его гладкому чёрному телу. Было так одиноко, что захотелось высунуться в окно и показать первому встречному голую грудь, чтобы хоть как-то обратить на себя внимание. Она набрала номер телефона. В трубке послышался голос мамы…

Вера Петровна, будучи абсолютно честным человеком, постаралась сразу же вложить всё своё недовольство в интонацию, она рассерженно гудела, злобно причмокивала, но дочь тосковала и не желала всего этого слышать. Она хотела только мягкости и трепета, которые ей мерещились в отдалённых отголосках лета, когда они жили всей семьёй на даче и когда приехала Инга, а маленькая Наташа от радости съела чешскую свечу.

— Сашка, прекрати безобразничать! А ну-ка, лети сюда, корова ты противная!

— Мама, ты с кем говоришь?

— С кем надо. Ты чего так поздно?! Я уже сплю.

— Хотелось услышать твой голос.

— Услышала?

— К чему кабан, бегущий по облакам?

— На кофе гадала?

— Да.

В трубке раздалось сосредоточенное сопение.

— По-моему, ты витаешь в облаках и из-за этого тебе подложат большую свинью. Ты лучше Инге позвони.

— Звонила. Она себя плохо чувствует и ничего не слышит.

— Ладно, я спать хочу. Завтра поговорим.

— Хорошо.