– Скоро не будет. Сократили меня, Любовь Михайловна…

– Не бойся, не пропадешь, пока работу ищешь, буду понемногу взаймы давать. И Пашка не откажет.

– Спасибо, Любовь Михайловна. Может, и придется.

– Тебя не из-за нее сократили? Ну, что отпрашивалась с ней ездить?

– Да нет, меня в тот день сократили, когда она приехала.

– И столько дней молчала? Свинья ты! – с сердцем сказала соседка.

– Ты что ругаешься, Михална? – спросил дядя Паша.

– Ее уж полмесяца как сократили, а она никому ничего не сказала.

– Наташ, может, к нам в гастроном продавщицей пойдешь?

– Да какая, к черту, из меня продавщица?

– Ну, все-таки…

Когда мы с Любовью Михайловной пришли переправлять Свету на мой гостевой диван, я с острой жалостью поглядела на ее бледное лицо и всклоченные волосы, представила себе полосу на ее тонкой шее, сейчас прикрытой покрывалом, и снова испугалась. Господи, а соседи-то какой ужас пережили! И дрогнувшим голосом спросила:

– Любовь Михайловна, выпить не найдется?

Она возмущенно вскинулась, но тут же размякла и сказала:

– И правда, надо. Пашку зови, выпьем по стопочке.

И полезла в буфет. Налила из графина настойки собственного изготовления: нам – по пузатой рюмке, дяде Паше – граненый стакан.

Когда я поднесла рюмку Свете, та запротестовала:

– Мне нельзя, наверное, укол же делали…

– Столько времени прошло, вся дурь уже выветрилась. Так что добавить не мешает, – со знанием дела сказал дядя Паша.

Не люблю я сладкие вина. Выпила с отвращением, но почти сразу ужас меня отпустил. И мы повели Свету в мою комнату.