Может, ей показалось. Но, когда она открыла глаза, испачканные кровью, темная фигура бога смерти еще была рядом с ней, прозрачная, как тень в полдень, взгляд был тревожным и беспомощным. Он держал нежно застывшее тельце соловья в руке.
Он пропал. Может, его там и не было. Она лежала на теле своей лошади, пропитанная его кровью. Над ней стоял мужчина с золотыми волосами, его глаза были синими, как летнее небо. На нем было одеяние священника, и он смотрел на нее с холодом и торжеством.
Во всех долгих дорогах и горестях жизни у Константина Никоновича оставался его дар, что не подводил его. Когда он говорил, толпы слушались его голоса.
Той ночью, пока бушевала полночная буря, он прощался с умирающими и успокаивал раненых.
А потом, в черный час перед рассветом, он заговорил с народом Москвы.
— Я не могу молчать, — сказал он.
Сначала его голос был тихим и нежным, он обращался то к одному, то к другому. Люди стали собираться вокруг него, как вода, и он повысил голос:
— Вам причинили великое зло.
— Причинили? — спросил испуганный народ в саже. — Что за зло?
— Огонь был Божьей карой, — сказал Константин. — Но виноваты не вы.
— Виноваты? — спрашивали они, в тревоге сжимая детей.
— Почему же горел город? — спросил Константин. Настоящая печаль сдавила его голос. Дети в саже умерли на руках матерей. Он мог горевать из — за этого. Он еще не слишком далеко зашел. Его слова были хриплыми от чувств. — Огонь был Божьей карой за то, что вы приняли ведьму.
— Ведьму? — спросили они. — Мы приняли ведьму?
Голос Константина стал громче:
— Вы же помните? Василия Петровича? Юношу, что оказался девушкой? Помните Александра Пересвета, которого все считали святым, но который согрешил со своей сестрой? Помните, как она обманула великого князя?
Константин ощущал, как меняется их настроение, пока он говорил. Их горе, гнев и страх выплескивались наружу. Он поддерживал их. Он намеренно делал это, как кузнец точил клинок меча.
Когда они были готовы, ему нужно было лишь поднять оружие.
— Нужно восстановить справедливость, — сказал Константин. — Но я не знаю, как. Может, Бог знает.
Теперь она лежала во дворе сестры с кровью своего коня, засыхающей на ее руках. Ее кровь была на губе и щеке, ее глаза наполнили слезы. Она вдыхала с всхлипами. Но она была живой. Она неуклюже встала на ноги.
— Батюшка, — сказала она. Слово рассекло ее губу заново, потекла кровь. — Отзовите их, — она дышала быстро и с болью между словами. — Уберите их. Вы убили моего коня. Но не мою сестру. Не детей.