- Не надоело еще себя жалеть?

Андрей повернулся на бок, и ответил:

- Надоело. Да вот только дела по душе никак не найду. Ходил в Севастопольский Совет, но не нужен я там. «Гаджибей» пока у стенки стоит. А контру расстреливать Пожаров запретил.

- И чего ты к этому Коле Пожарову ходишь? Большевики твоих хлопцев специально под пули беляков подставили, а ты у них нового дела просишь.

- Серьезное заявление, - Ловчин напрягся, сел и посмотрел прямо в серые пронзительные глаза Веретельника. - Подтвердить свои слова можешь?

Боря взгляд выдержал и был совершенно спокоен.

- Только косвенно.

- Говори.

- Я закурю? - эсер достал из кармана пачку папирос.

- Да, у нас можно.

Веретельник, не торопясь, вставил в рот длинную папиросу, не иначе, турецкую контрабанду, прикурил, затянулся и, выдохнув ароматный дымок, заговорил:

- Началось все с того, что большевики власть в городе взяли. И стали после этого по всему флоту странные дела происходить. Как контру кончать или за Симферополь драться, так нас, анархистов, левых эсеров и таких как ты, вольных командиров, зовут и в первые ряды ставят. А когда дело сделано, в наших вожаков пули летят, да все время в спину. Вроде бы нет рядом врагов, все чисто, а человек умирает. Так мало того, его отряд потом под командование большевика переходит. А если ватага состоит из отчаянных головорезов, какие у тебя были, то братишек под удар золотопогонников подставляют.

- Это бездоказательно Боря. Ты знаешь, что я с вами не всегда дружил, в отличие от тех же анархистов, хотя общий язык мы находили. И сейчас я скажу, что думаю. Большевики за революцию горой стоят и за то время, что они в Севастопольском Совете главенствуют, для победы над контрой и националистами сделано немало. А вы власть из рук выпустили, и теперь на них зубы точите. Так что дай факты, что меня подставили, а если таковых нет, то иди к черту.

- Хорошо. Будут тебе факты. Первый, Андрющенко утверждает, что ты самовольно братишек в лес повел, хотя знал, что там недобитые золотопогонники. Второе, именно эта версия распространяется среди моряков флота, и говорят так большевики. Третье, проводник, который вас в лесу вел, Анастас Георгидис, большевик малолетний, жив и здоров, вернулся в Ялту и в докладной записке для Севастопольского Совета написал, что отговаривал тебя от похода и просил не лезть на рожон. А ты водку пил и других своих товарищей угощал, а его выгнал. Ну и четвертое, Пожаров собирается тебя арестовать, судить и расстрелять за декабрьский самосуд над «драконами» и предательство своего отряда. Достаточно или продолжить?

- Я все понял, - Андрей мотнул головой.

- Раз понял, то давай братишка думать, как тебе спастись.

- Бежать? Не хочу. Из Ялты в Севастополь перебрался, это не помогло, так пусть меня большевики судят. Я им все выскажу, а братва меня поддержит.

- Никому и ничего ты не докажешь, Андрей. По крайней мере сейчас. Тебя придушат в камере. А кто против слово вякнет или в твою защиту выскажется, того большевики к стенке поставят, не взирая на то, предан он революции или нет. Оглянись. Всех, кто не за коммунистов и Ленина, по медвежьим углам разогнали или в бой послали. И на данный момент в Севастополе только экипаж вашего «Гаджибея», да еще пара кораблей под Пожарова не прогнулись. Такие вот дела, Андрюха. Невеселые.

Эсер вновь пыхнул дымком, а Ловчин спросил:

- И что ты предлагаешь?