Дело было в первые дни революции.
Кадор крестился, щуря затуманенные, затянутые белесой пленкой глаза:
— Слава тебе, вечный и всемогущий боже! Неисповедимы твои пути! И кто может противиться твоей воле?
— Не знаю, о чем больше сокрушаться, молодой человек! О том, что род мой вымер? О старости и немощах своих? Или об утрате дедовского достояния, — жаловался в дверях канцелярии ревкома последний представитель иссякшего рода, завершитель угасающей династии — князь Кадор…
Он явился к комиссару с просьбой — в последний раз! Пусть вернут ему родовое владение — горное пастбище, чтобы было князю на что жить, чем прокормиться… Лошадь свою Кадор привязал тут же, к забору. Воронье кружило над дряхлым — под стать хозяину — княжеским конем: чуяло скорую добычу…
И лошадь, и ее господин были оба голодны. Никого не осталось дома у Кадора: казачок «Черныш» Горисцвелашвили сбежал. Лишь пустая, холодная комната ожидала старика. И весь тот день не отходил от меня, не хотел расстаться со мной бывший князь. Он был испуган и подавлен, — в ревкоме ему решительно отказали и даже рассердились, не велели больше приходить с такими нелепыми просьбами.
Был обеденный час, и я пригласил старика с собой в духан. Мы сели за стол — нам подали незатейливый духанный обед. При виде еды и вина Кадор немного приободрился. Однако он по-прежнему был не в своей тарелке.
— Что я теперь? Ничего у меня не осталось — только эта плетка… Вместо всех моих гор, полей и лесов! Да, несладко жизнь обернулась — и все уже позади! Что тут поделаешь? Жилось, заломилось… Чему быть, того не миновать. — Он запнулся, продолжал нерешительно: — А может, еще устроится мир, войдет в колею? Да нет — так все нынче перевернулось да перепуталось, что не скоро утрясется… А до той поры я с голодухи ноги протяну! — так плакался Кадор. — Мне все кажется, будто я уже умер, будто меня вовсе как человека упразднили! — и вдруг спросил:
— А все же никак в толк не возьму — почему мне не отдают моего пастбища?
— Революция произошла! — отвечал я простодушно.
— Ну, а при чем тут моя гора, моя трава? — так и не мог уразуметь старый барин.
— А какая там трава, если бы только ты знал!
— Дед моего деда Шермазан, царский домоблюститель, над всей Кахетией властвовал — а мне уж и одной горой владеть нельзя? Травой, что на ней растет?
— У деда моего Джанзураба были и конюх, и оружничий, и собственный виночерпий — а мне ведь всего-то и нужно, что немножко дикой травы-истода!
— У отца моего Амилгабара каждый день за обедом целого быка съедали, а я только и прошу у вас, что одно маленькое горное пастбище!
— Небось в былые времена, когда гремел в кровавых сражениях родовой наш клич «Бей! Рази!», нас молодцами величали! На мулах, говорят, привозили наши предки с войны отрубленные басурманские головы!
— А я чем вам не угодил? Никого, кажется, в жизни не обидел, каждому был друг и брат, добрый сосед, кум и доброжелатель… Ну и времена настали! Совесть похоронили, учтивость ни во что не ставят, уважения — ни к кому… Что ж, значит, погибла наша Грузия? Не так ли? Скажи мне, юноша, разве не так? — твердил, не сводя с меня взгляда, Кадор, ожидавший моего подтверждения.
— Говорю тебе открыто, от чистого сердца: я не ропщу, я покоряюсь судьбе, не говорю: око за око! — с приниженной улыбкой говорил бывший князь. — Да и что хорошего могут подсказать человеку гнев и возмущение? Но душа у меня болит! Я ведь тоже — живой человек, надо же и мне как-то существовать!
Все было так радостно вокруг — сверкающие капли на ветках после дождя, радуга, сияющая в небе, груши и миндаль в цвету, душистая цветочная пыль, подхваченная крылатым ветерком… И тоскливые жалобы Кадора не вязались со всем этим светлым, весенним…
А Кадор бубнил свое: четырех вещей не хватает в этом мире — лестницы к небесам, моста через море-океан, жеребят у лошачихи и справедливости среди людей. Забрали мое именье! Разве справедливо? Как вспомню свою ореховую рощу — что за тень густая, луч сквозь листву не пробьется! А Коридетский лес! Немало я затравил в нем оленей. А мои поля — сколько раз уводила меня за много верст джейранья скачка! Жалею того, кому нечего вспомнить, сидя вечерком у огня… А впрочем, у меня вот и камин отняли — что за нехристи! Объясни, растолкуй мне, молодой человек, кого я обидел? Кому что сделал дурное? Честью клянусь, — что ни день, стараюсь вспомнить, какие на мне грехи, чтобы покаяться, и ничего не приходит в голову! За что же такая жестокая расплата? За кого я в ответе? Две тысячи лет моему роду. Сколько их было за все это время, князей и княгинь из моего дома? Жили, не тужили, пировали, время проводили, владели землями, крепостными повелевали… Словом, взяли от мира все, что могли, насладились жизнью свыше меры — а теперь, значит, судьба решила обломать за все это палку об мою спину? Зачем же я один должен искупать грехи всех моих предков? Разве не жаль меня? Это ли справедливость?