При изложении своей теории о равноценности и полярности духа и плоти Мережковский базировался, между прочим, на интересном по мысли стихотворении Зин. Гиппиус об электричестве. Должен сказать, что и на меня это стихотворение действовало прямо магически. Пробегая простые и на вид столь безыскусственные строки символического стихотворения, я чувствовал себя как бы скованным по рукам и по ногам и мог только рабски следовать за его смыслом – с каким-то невседневным, неземным холодком в душе.

Вот это стихотворение:

Символ – ярок и ясен. Истина о полярности основных сил мира и нашего существа казалась и кажется мне раскрытой в этом стихотворении Зин. Гиппиус до пределов полной очевидности.

Воображению поэта часто бывает раскрыто то, что закрыто разуму.

Вот – стихи Александра Блока:

Это так ясно, что даже не верится, что поэт хотел сказать именно это, и кажется, что, может быть, эти стихи имеют другой, мне не дающийся смысл!

Но нет! Ведь для чего-нибудь были же написаны именно эти строки – поэтическая передача идеи психофизического монизма в религиозном аспекте.

По Фихте, тело есть орудие, воплощение воли в мире, – мысль, выраженная немецким философом за многих, оторвавшихся от крайностей аскетического христианства, но не отказавшихся от религии, людей. Итак, орудие, а не препятствие для воплощения высшей воли. Фихте категорически отвергает дуалистические представления о теле как темнице духа, как препятствии для реализации свободы. Он стремится показать, что аскетический взгляд на тело, как на нечто враждебное духу, несовместим с нравственным прогрессом. «Для Фихте, – говорит проф. И. И. Лапшин, – неприкосновенность человеческого тела, права плоти, есть нечто священное, и в этом отношении он сходится со своею метафизической полярностью – Спенсером»⁴⁰.

Итак, тот самый дух, в который аскет якобы верит, тщательно отделяя, отдирая его от всего телесного, в действительности проникает насквозь это телесное и слит с ним – невидимо и нераздельно.

Метафизике Л. Н. Толстого, равно как и метафизике церковного христианства, свойственно убеждение в том, что тело, плоть является главным, если не единственным, источником зла. Для доказательства справедливости этого взгляда Лев Николаевич часто указывал на учения восточных религий, в частности буддизма. Но, по словам Вл. Соловьева, восточные религиозно-философские системы не допускают отождествления зла с материальною природой – самою по себе. Другое дело, если мы выставим утверждение, что в материальной природе мира и человека есть зло. С этим согласятся все серьезные учения Востока и Запада. Но из этого нельзя вывести опозорения плоти.

В широких кругах европейского общества принято думать, что буддизм удержался на Востоке, – в Индии, Китае, Японии, – в той форме, в какой он установлен был Сиддартой Готамой, т. е. в качестве религии отречения и освобождения от всех «земных пут», стремления к нирване и к угашению в себе самого инстинкта существования. В действительности, первоначальное учение Будды претерпело, в своем историческом развитии, огромные перемены. Самые перемены эти показывают, что буддизм в чистом виде не годился для жизни. Тут я говорю о церковном буддизме и вспоминаю, как Л. Н. Толстой, в моем присутствии, выразился однажды в том смысле, что учение буддизма он ставит так же высоко, как учение христианства, но «только, разумеется, не учение церковного буддизма». Таким образом, Толстой чувствовал и признавал разницу между поэтической фантазией Сиддарты и тем, как поэтическая фантазия эта преломилась в делах, опыте, мыслях и настроениях живого человечества. Он-то сам стоял за первоосновную интерпретацию буддийского учения (занявшую, между прочим, столь важное место в воззрениях близкого ему по духу Шопенгауэра), – меня же интересует судьба этого учения и то, что осталось от него сегодня.

Знатоки Востока (цитирую здесь отчасти одну журнальную статью) свидетельствуют, что, распространяясь с юга, буддийское учение испытало, на протяжении столетий, огромные изменения. Его «Библия» превратилась постепенно в собрание пяти тысяч разных писаний. Из этого многообразия мыслей и толкований выделяются, как основные ветви, две категории буддийского учения, а именно: учение о «Малом Судне», которое удержалось на юге и служит выражением пессимистического миросозерцания, и учение о «Большом Судне», как оно привилось на севере и прежде всего в Японии (хотя также и здесь – в форме различных течений). Это последнее учение, в отличие от первого, характеризуется его позитивной, жизнеутверждающей тенденцией. Оно рассматривает мир как воплощение истины, отрицает область потустороннего и готовит человека, путем прохождения им обычной жизненной дороги здесь, на земле, к возвышению до «Будды», до Пробудившегося и Просвещенного.

В то время как учение о «Малом Судне» отдает предпочтение «бегству от мира» и отшельничеству, запутывается во взаимно-противоречивых формулах и в области этики исчерпывается, в сущности, бесчисленными предписаниями своего катехизиса все на одну и ту же тему «не делай того-то и того-то», – учение о «Большом Судне» выдвигает перед человеком задачи жизненно-практического содержания и подчеркивает значение ценностей общественного порядка.

Правда, в Японии церковное учение буддизма, принимающее явно выраженный националистический характер, идет слишком далеко навстречу требованиям государства, оправдывая, между прочим, и войну, но тут его предписания не могут считаться имеющими общий характер, поскольку именно в областях политической и социальной всегда возможны разнообразные и далеко идущие реформы. Зерну индивидуального человеческого сознания, всегда вырастающего и развивающегося на основе духовно-материального единства нашей природы, так или иначе, более соответствует буддийское учение о Большом, чем о Малом, Судне. Учение о Большом Судне – для всех, а, значит, и для человека вообще; учение о Малом Судне (в смысле учения о самоотречении) – для одиночек, представляющих в человеческом обществе всегда своеобразные, иногда привлекательные (Будда, Христос, Франциск Ассизский, Толстой), а иногда и отталкивающие (Диоген, Игнатий Лойола, Торквемада, архимандрит Фотий, Чертков) исключения.

Молодость (когда и дух, и тело в силе) и старость (когда тело отмирает постепенно) – два совершенно разные состояния, и потому и относиться к ним нужно по-разному. Что годится для старости, то не годится для юности. И наоборот. И странно было бы предписывать обоим возрастам одни и те же законы.

Лев Николаевич никак не хотел признавать, что у каждого возраста есть своя задача и что нельзя предлагать юноше путь, пригодный разве что только для старика. Недавно я опять вспомнил об этом при чтении (по-чешски) грандиозной китайской эпопеи XIII столетия «Приключения водных берегов»⁴¹, очень громоздкого, бесформенного, но местами замечательного по высокому художественному реализму произведения. Там, в милом предисловии полулегендарного автора Шинайаня есть местечко, хоть и далекое от мысли защищать права того или иного возраста, но выразительно подчеркивающее границу, отделяющую один возраст от другого.