«Думаю, еще как минимум один раз точно», – вздохнула я.
Когда пришла пора снова меня отвозить, меня забирал именно он – не знаю, было ли это случайностью или его личной инициативой. По прибытии в рентгенологию он отправился прямиком к оператору с моей картой и посоветовал ей: «Не спрашивайте ее про ребенка». Сначала она удивилась его интонации, однако затем выражение ее лица смягчилось, и она кивнула.
Я улыбнулась, а затем сразу же сделала более нейтральное выражение лица. Было очевидно, что он не хотел, чтобы я его услышала. Она не спросила у меня про ребенка. С этого момента больше никто меня в больнице о нем не спрашивал. Казалось, каждый санитар теперь знал, что нужно защищать меня от нежелательных вопросов, когда я покидала свой этаж. В больнице на восемьсот коек им как-то удалось объединиться, чтобы защитить одного-единственного пациента.
Вернувшись в относительно безопасную палату интенсивной терапии, я стала ждать результатов. Каждый день я снова и снова спрашивала, когда я смогу выписаться. Теперь я знала каждого человека, от которого зависела, – эти люди помогали мне с любой мелочью, подводили кислород и проводили необходимое для моего выживания лечение. Они так незаметно выполняли свою работу, что, подобно глупому подростку, я наивно полагала, что прекрасно обхожусь без чьей-либо помощи.
Компьютерная томография выявила заметные улучшения, жидкость вокруг легких была без изменений, мои лабораторные показатели оставались стабильными. У них почти не оставалось рациональных причин держать меня в больнице. Было полно другого рода причин, в основе которых лежал страх – все те преследовавшие нас «а что если», которые на деле оказывались лишь беспокойствами, а не реальными рисками. Я готовилась к выписке. Я сидела в инвалидной коляске, держа на коленях коробку с открытками от разных людей, что висели на стене в моей палате. Обтягивающие штаны для беременных и футболка так облегали мое тело, что я чувствовала себя более обнаженной, чем в похожей на носовой платок больничной сорочке. Я снова обретала саму себя, и это было непривычно.
Будучи в больничной сорочке, я была лишь очередным больным пациентом, безликой частью чего-то большего. Теперь же, оказавшись в своей одежде, я снова становилась собой. Вернее, новой версией себя. Причем не самой лучшей – раздутой, в шрамах и недееспособной. То, что должно было восприниматься мной как победа, на деле казалось обреченным смирением. Я что-то потеряла в этом сражении, нечто менее осязаемое, чем потеря ребенка. Я потеряла ощущение себя как сильного, способного и самостоятельного человека.
«В ближайшее время вам доставят из аптеки все ваши лекарства», – сказал старший врач. Меня предупредили, чтобы я избегала всего, что угрожало целостности фиброзной капсулы моей печени, в том числе контактных видов спорта, автомобильных аварий и объятий – забавно, не правда ли?
Рэнди подъехал на машине, и меня выкатили наружу. Я попала в больницу весной, а покидала ее в самый разгар лета. Мы не возвращались в наш дом. Я только что снова научилась ходить и не смогла бы подниматься по лестнице в нашу спальню. Так что я переезжала в мой отчий дом, где на цокольном этаже разместилась арендованная больничная кровать, душ с душевым сиденьем, а также обитое мягкой тканью кресло-качалка с тахтой, которые мы купили для ребенка. Предполагалось, что за мной будет ухаживать моя мама, которая была воспитана монахинями и прекрасно понимала, какие чудеса способны сотворить тяжкий труд и добрые дела. Ей предстояло найти способ трансформировать свои мысли и переживания в более материальные проявления помощи: помогать мне принимать душ, укладывать меня в кровать, вести подсчет моих таблеток и бесчисленное количество раз пытаться уговорить меня поесть. Кормление своего собственного ребенка стало для нее наивысшей формой молитвы.
Вещи в нашем старом доме были собраны, еще когда я была в критическом состоянии – Рэнди интуитивно понимал, что мы больше не сможем жить в доме, в гостиной которого я постепенно умирала на его глазах. Я не помнила, как именно мы переезжали. Помнила только, как в один прекрасный день я оказалась в новом доме после того, как немного поправилась под присмотром моей мамы. Проблемы с памятью стали для меня удобной отговоркой в случае, когда я не могла что-то найти. Рэнди, вложив все свои силы и душу в подготовку нового дома, каждый раз комично вздыхал, когда я говорила: «Тот, кто убирал мои вещи, мог хотя бы оставить записку». Прошло уже восемь лет, а я все обвиняю воображаемых грузчиков, когда не могу найти коробку с чаем.
Вдыхая свежий летний воздух, я почувствовала сильную ностальгию по всему, что видела.
«Ух ты, это ведь твоя машина», – сказала я очевидную вещь.
Он решил мне подыграть: «Да, помнишь ее?»
«Помню-помню. Ух, я не была в твоей машине…»
«Очень давно», – закончил он за меня фразу.
Я разместилась на пассажирском сиденье, а затем бросила через плечо взгляд на заднее. Я посмотрела на Рэнди – он застегивал ремень безопасности. «И вот мы снова здесь», – это было все, что я смогла тогда сказать.
5
Ни шагу назад
Как оказалось, порой гораздо легче где-то находиться, когда ты не обременен необходимостью на самом деле там быть. Я так долго мечтала о возвращении домой, что оно стало ассоциироваться у меня со счастливой развязкой. На деле же столь знакомое мне место, казалось, только умножало каждую понесенную мной потерю. Дом казался мне наполненным воспоминаниями о тех тысячах дней, которые давались гораздо легче, чем сегодняшний. Даже когда я набралась достаточно сил, чтобы подняться по лестнице в свою окрашенную в розовые тона комнату, в которой жила в детстве, я все равно была не в состоянии лежать горизонтально, так что не могла спать в своей собственной кровати. На цокольном этаже для меня разместили присланную из больницы специальную кровать. Сколько бы меня ни раздражали постоянное жужжание и писк аппаратуры, а также голоса людей в коридоре интенсивной реанимации, оказавшись в глухой тишине этого полуподвального помещения, где никто за мной постоянно не наблюдал, я чувствовала себя словно в склепе. Я переместилась в стоявшее в гостиной кресло-качалку.
Болезнь отвлекала меня от мыслей о смерти ребенка, и большую часть дней я не грустила о его потере. Я грустила о чем-то другом, чем-то менее осязаемом. Я грустила о своем воображаемом и несбывшемся будущем. О той картинке, которую рисовала в своей голове, но которая никак не хотела попасть в фокус. Когда я пыталась получше ее рассмотреть, то словно просматривала на белой простыне через проектор зернистую 16-миллиметровую пленку. Малейшее колебание воздуха искажало изображение. Рэнди, стоит отдать ему должное, вел себя так, словно я была единственным живым существом, которое когда-либо для него что-либо значило, и он бы с радостью прожил остаток своей жизни лишь со мной у себя на попечении. Частенько мне казалось, что ему следует жениться на ком-то другом. На ком-то, кто был не менее здоров, чем это полагается тридцатитрехлетнему человеку. Мне казалось, что я его облапошила.
Когда стало понятно, что ребенок у нас дома не появится, мы попросили одного друга позвонить и отменить заказ на мебель для детской. Нам не было никакого толку от кроватки или шкафа, однако мы решили все-таки взять кресло-качалку и тахту, которые мы обили тканью с нейтральным узором из желтовато-белых разводов. Не знаю, почему мы так решили, – наверное, мы подумали, что они пригодятся в нашем новом доме, да и по их виду не было очевидно, что они предназначались для детской, так что они не стали бы вызывать у нас неприятных воспоминаний.