Кузьмич открыл дверь, глянул в приемную и велел пока никому не заходить.

– Там двое простуженных, подождут десять минут. Сказал им, что санитарная обработка, – Кузьмич показал на кровавые подтеки на полу.

– Приберем пока, вон как наследил, певец…

– Да уж, певец, − не удержался я. – Со страху это он, что ли?

– С новокаина, ‒ спокойно объяснил Кузьмич. – Детишки с него, бывает, дуреют. Как пьяные становятся. Шили мы как-то парнишку, лет шести, так он матерился на чем свет стоит, я даже себе кое-какие слова взял на заметку. Спрашиваю, тебе что, больно? А он говорит, нет. А потом как пошлет меня… Гляжу, а глаза-то у него, как у пьяного мужика. Не стал я, в общем, обижаться.

Мы посмеялись, выпили по нескольку глотков чая и допринимали оставшихся пациентов. Потом я на ходу перекусил и помчался на вызова. Случаи были несложными, но отняли кучу времени, а может быть, я был уже уставший и все делал медленно.

К Оле я добрался в тот день поздним вечером. От начала лечения прошли сутки, и, честно говоря, я не ждал особого эффекта за такой срок. Главным образом я переживал, чтобы не стало хуже. Однако положительная динамика превзошла мои самые смелые ожидания. Температура снизилась! Когда я только вошел, меня встретила Олина тетка и, уважительно глядя на меня, полушепотом сообщила, что жар спал к утру. Нет, я, конечно, надеялся, что Ольге стало хоть немного полегче, но полная нормализация температуры за сутки – это была несомненная победа!

Я торжествовал. Я начал осмотр, и хотя, кроме снижения температуры, радоваться было пока нечему, был невероятно воодушевлен своим успехом. Этот древний сульфаниламид, чтоб его, действовал!

Объективная картина, однако, не изменилась. Та же бледность и странный и неуместный румянец на щеках, та же одышка, то же возвышенное положение – три подушки и невозможность лежать горизонтально. То же локальное ослабление дыхания и притупление звука. И тот же кашель – удушливый, приступообразный и по-прежнему непродуктивный. Вдобавок лихорадка совершенно измотала мою больную, и теперь Оля берегла оставшиеся силы. Она говорила тихо-тихо и с трудом поворачивалась с боку на бок, так что я задумался, когда дошел до аускультации.

Деревянный стетоскоп, в отличие от уже привычного мне фонендоскопа, не имел длинной резиновой трубки и вынуждал либо наклоняться к лежащему пациенту − для этого приходилось практически лечь на беднягу, скрутившись в затейливую фигуру, либо заставить его встать или сесть, невзирая на состояние.

Я выбрал второе. Вчера я слушал ее стоя, а сравнивать можно только исследования, проводимые в одних и тех же условиях. Кроме того, если пациент сидит или лежит, адек-ватно выслушать дыхание во всех отделах легких практически невозможно. Я попросил ее подняться, мне пришлось ее поддержать, и она дважды чуть не упала, пока вставала на ноги. Астения была такой сильной, что ее пошатывало, а приступ кашля, неизменно следующий за попыткой «подышать поглубже», спровоцировал настоящее головокружение.

Я успел отметить, что инфильтрация осталась на своем месте, как вдруг Оля скользнула в мою сторону и оказалась в моих объятиях. Я усадил ее на кровать и (может быть, мне показалось?) с трудом отцепил от себя. Она попросила воды и, пока я ходил за ней, оделась. Похоже, ей было неловко. Это должно было меня обрадовать (если женщина начинает стесняться врача, значит, идет на поправку; при смерти людям как-то не до стеснения), но вместо этого я рассердился. Я совершенно запутался и не мог понять, действительно ли у нее кружилась голова или это была неловкая попытка сблизиться? И хотя я решительно не мог себе представить, чтобы в таком состоянии ей могло хотеться чего-то подобного, я вдруг понял, что готов поверить в это. А еще понял, что я на самом деле хочу, чтобы это было такой попыткой. Потому, что она мне нравится. Потому, что мы оба свободны, и почему, в конце концов, между нами не может возникнуть какое-нибудь чувство? Только ей нужно сперва поправиться.

Но почему ей не лучше? Температура снизилась, в карте я могу смело написать, что динамика положительная, а субъективно она чувствует ухудшение – слабость гораздо сильнее, появились головокружения…

Может быть, она все-таки притворяется? Чтобы я приходил, чтобы жалел, чтобы вот так падать и надеяться, что я подхвачу…

Я вышел от Оли, раздираемый противоречиями. С одной стороны, я почти хотел, чтобы это было спектаклем. Это означало бы симпатию с ее стороны, и тогда я мог рассчитывать на взаимность. С другой стороны, своим притворством она лишала меня возможности насладиться моим профессиональным триумфом, ведь значит, ей все-таки полегчало, а она пыталась это от меня скрыть из боязни, что я больше не приду.

Я читал об истерических обмороках, когда пациентка падает в ту сторону, где ее с наибольшей вероятностью подхватят, но ни разу не видел их вживую и не сумел бы отличить от других состояний. Добравшись до дому, я перечитал про течение пневмоний и осложнения и понял, что я самовлюбленный осел. Ей действительно не было лучше. И дело было даже не в том, что после такого резкого снижения температуры она имела полное право на слабость. Если слабость еще можно было изобразить, то сухой кашель – нельзя. А он был сухим. И это была проблема. Очаг инфильтрации не дренировался.

Я решил увеличить дозу отхаркивающих. Температура больше не поднималась, и формально я мог считать, что сульфидин эффективен. Я добавил аскорбинку в порошках за неимением других общеукрепляющих и мог теперь только ждать. В принципе, пневмония вовсе не была обязана разрешиться в первые двое суток, даже при условии адекватного лечения. Так что меня ждали частые визиты на дом к Ольге.

Я захлопнул книгу и лег. За окном шумел дождь. Сон сморил меня сразу, все-таки я очень вымотался.