Книги
В прошедшем времени
На последнем пациенте я с тоской вспомнил двадцать первый век, ингаляторы и спирограф. Здесь приходилось справляться без всего этого, и я справился – увещеваниями о вреде курения, назначением паровых ингаляций и отхаркивающих средств и направлением на рентгенографию легких в ЦРБ.
Внезапно я обнаружил, что уже вечер. Вызовов как-то не случилось, и это было очень кстати. Я очень устал за этот первый день. Люди, события, прием, который я, кстати, вел впервые в жизни…
Я отправился прямиком домой. Хозяйка накормила меня ужином, что-то спросила, а я вдруг понял, что не в состоянии разговаривать, − видимо, столько за сегодня сказал, что лимит одного дня был исчерпан. Бабка поняла это и оставила меня в покое.
Перед сном, роясь в чемодане, я отыскал «сбежавшую» чернильницу и мстительно улыбнулся. Я оказался обладателем так называемой «непроливашки»! Это была стеклянная посудина, верхняя часть которой была выполнена в форме воронки, оставлявшей маленькую дырочку, чтобы обмакивать перо, и не дававшей чернилам пролиться при опрокидывании. Я слышал рассказы о ней, но, даже увидев, не сразу сообразил, что это такое.
Ей-богу, перед отправкой моим начальникам стоило поучить меня пользоваться всеми этими вещами или хотя бы предупредить о них. Хотя я, конечно, справился, а мою неаккуратность, должно быть, списали на гендерные особенности – редко какой парень пишет каллиграфически.
Первый день моей врачебной практики можно было официально считать законченным. У меня были веские основания гордиться собой: я не умер от страха, заподозрил аппендицит и отправил больного в ЦРБ, сумел прослушать сердце и легкие деревянным стетоскопом, смог писать стальным пером и всего два раза облился чернилами. Мне кажется, я справился.
Дни пролетали незаметно. Аньку я почти не вспоминал. Во-первых, мне было совершенно некогда. Мы работали фактически с утра до вечера, а иной раз и ночью в мою дверь стучали, и я вставал, одевался и шел куда-то во тьму, мыл руки, смотрел животы, обрабатывал, перевязывал, даже толком не проснувшись…
Тогда я накрепко усвоил: будни сельского врача отличаются тем, что делать он должен уметь все, без преувеличения. И я возблагодарил судьбу за практику в городском травмпункте, где меня научили обрабатывать раны.
Во-вторых, здесь была совершенно другая жизнь – настоящая, суровая, местами страшная. Рядом с ней все мои личные проблемы выглядели мелко, и я постепенно стал вспоминать только хорошие моменты. Вся моя жизнь словно подернулась пленкой, память иной раз рисовала мне, как через мутное стекло, институт, однокурсников – и все казалось мне сном, таким нереальным, невозможным здесь.
И Анька осталась там, далеко в будущем, она вообще еще не родилась, и все, что мы уже пережили с ней вместе, тоже еще только будет. Реальность была здесь, вокруг меня. И иной раз в ней тоже происходила чертовщина.
Оля попала в поле моего зрения в один из первых дней. Хрупкая, аккуратно причесанная, без грамма косметики (впрочем, здесь так ходили все), она напоминала школьную учительницу, которой в итоге и оказалась.
Пожаловавшись на осиплость голоса, она навлекла на себя полный осмотр, однако он не выявил ничего примечательного. Горло было рыхлым, миндалины – средними по размеру, без налетов, с легкой гиперемией по небным дужкам. «Простудными» она болела часто, подолгу, но вроде бы нетяжело.
Назначив ей полоскания ромашковым чаем (по примеру Кузьмича, который зимой «только им и спасался»), я убедил себя и ее, что это обострение хронического фарингита, столь «популярного» у людей «речевых» профессий, вызванное переохлаждением и повышенной нагрузкой на голосовые связки.
Я рекомендовал ей речевой покой, горячие ванночки для ног и появиться в случае, если назначенное лечение не даст эффекта. Оля не произвела на меня никакого впечатления при первой встрече, может быть оттого, что это были мои первые дни, и я еще только втягивался в работу, а окружающие люди казались мне немножко инопланетянами. Может, я находился под впечатлением от неудачи в своей личной жизни, а искать, с кем бы забыться, было не в моих привычках. А может быть, как теперь я иногда думаю, сама Оля еще не сделала выбор, очаровывать меня или нет. Так или иначе, я назначил лечение и тут же забыл о ее существовании.
Через пару дней мне напомнили. Прийти на прием она уже не могла, и я помчался на вызов, предварительно порывшись в шкафу с инструментами в надежде найти что-нибудь полезное, но взял оттуда только термометр и деревянный стетоскоп. Этот шкаф вселял в меня ужас, половину его содержимого я не знал, как использовать, и потому всегда старался оглядываться на Кузьмича, моего немногословного ассистента и спасителя.
Он ненавязчиво подсказывал, «корректировал» мои назначения, словно бы чувствуя, что я слегка «не от мира сего», и помогал выполнять знакомые процедуры в этих непривычных условиях. Кузьмич кипятил на ветхой электроплитке в стерилизаторе огромные стеклянные шприцы, при одном взгляде на которые меня брала оторопь, и не только потому, что они были многоразовые (здесь еще не слышали о СПИДе), но и потому, что в детстве меня кололи точь-в-точь таким же. Он виртуозно обращался с кружкой Эсмарха, устраивая «гидроколонотерапию» всем желающим, и не знал себе равных в десмургии (перевязках).
Я даже подозреваю, что, по-честному, он не слишком нуждался во мне и отлично бы справлялся сам, однако пожилой фельдшер был слишком хорошо воспитан, чтобы даже помыслить такое. Я же в его присутствии иной раз чувствовал себя дураком, так «несовременны» и бесполезны зачастую были мои знания. Без УЗИ, МРТ, клинической лаборатории я был совершенно беспомощен, но когда со мной рядом был Кузьмич, я не боялся ничего. Однако в тот вечер он не смог поехать со мной.
Оля жила довольно далеко, на другом конце деревни. Приехав из райцентра в отпуск, она гостила у тети и помогала ей по хозяйству. Была не замужем, поговаривали о трагедии в личной жизни, забывать которую она приехала сюда (вроде как ее жених-милиционер погиб при исполнении служебных обязанностей), и предполагалось, вероятно, что свежий воздух, деревенское молоко, а более всего сельский труд сделают свое дело и исцелят ее травму. Однако доказать свою эффективность этим средствам было не суждено.
Олиной комнатой была самая дальняя, с теневой стороны. Пожилая женщина с испуганным лицом (видимо, тетка) проводила меня и осталась за дверью. Оля лежала, разметавшись по постели, на трех подушках, в мокрой от ночного пота рубашке, и было ей до того худо, что она меня не стеснялась. Ее сотрясали приступы сухого удушливого кашля, жар немного спал только под утро, и она была совершенно измучена.
Белокожая от природы, она стала еще бледнее, и казалось, все мышцы тела, включая межреберные и мимические, участвуют в акте дыхания и не могут его обеспечить. Я выслушал деревянным стетоскопом сухие хрипы у угла лопатки слева и ослабление дыхания с правой стороны там же. Слева, чуть ниже хрипов, мне тоже почудилось ослабление дыхания и притупление перкуторного звука, менее явное, чем с другой стороны, но Оля сказала, что в детстве часто болела бронхитом, и я не мог поручиться, пневмонический инфильтрат там или спайки. Зато насчет правой стороны можно было не сомневаться. Там была инфильтрация. Где только она ее взяла летом? Впрочем, лето было паршивым, да к тому же военное детство в условиях страха и дефицита необходимых продуктов никому еще здоровья не прибавило.