«Я ничто и никто», – сказал он ей, помнится, однажды на берегу Сены, когда его первый репортаж из Саара опубликовали без подписи. Герде казалось, с тех пор прошло тысяча лет и теперь в ничто обратилась она. Перестала существовать. Иногда, стоя перед зеркалом в ванной, она в замешательстве разглядывала новые морщинки на лице, словно боясь, что время, жизнь или она сама в конце концов разрушат все, что осталось от ее надежд. Превратят Герду в женщину-невидимку.

– Что с тобой? – спросил он через несколько часов после той воздушной тревоги в номере «Флориды», уже на рассвете. Герда вдруг резко села в кровати. Она проснулась в поту, мокрые взлохмаченные волосы прилипли ко лбу, сердце колотилось как бешеное.

– Кошмар приснился, – выдавила она, наконец отдышавшись.

– Черт побери, Герда, ты как из преисподней выскочила.

Она будто стала лет на десять старше: лицо заострилось, под глазами темные круги, старушечий взгляд.

– Тебе принести воды?

– Да.

Она не знала, из какой приснившейся преисподней только что спаслась, но ясно, что из темной и глубокой. Никак не удавалось прийти в себя. Капа принес стакан воды, но Герда не могла удержать его. Руки тряслись, как будто она вдруг лишилась той каменной стены, которая защищала ее, – любви. Капа заботливо поднес стакан к ее губам, но вода пролилась на подбородок, намочила рубаху и даже простыню. Если все, чему она научилась, нигде не запечатлено, зачем она вообще жила? Герда рухнула обратно в постель, но не смогла заснуть, смотрела, как утренний свет понемногу просачивается сквозь жалюзи, как светлеет потолок, и думала, что смерть, должно быть, такая же черная, как этот кошмар, приведший ее на границу не-существования.

Его письма с фронта вызывали у Герды противоречивые чувства. Капа подробно рассказывал о боях в Каса-де-Кампо и в Университетском городке. Она боялась за его жизнь, но в то же время отчаянно завидовала, читая описания его приключений. Как все это было ей знакомо – стенка траншеи, к которой прижимаешься спиной, проклиная по-арамейски сук-фашистов и их мерзких матерей, леденящая тишина после обстрела, ни на что не похожая тишина, острый запах земли, физическое ощущение того, что нет ни прошлого, ни будущего, одно «сейчас».

А потом, в двухстах метрах от линии фронта, в барах на Гран-виа – потрясающий кофе со сливками, в высоких узких стаканах. Десерт после боя. Сама того не подозревая, Герда уже была заражена вирусом войны.

Она не переставала напевать песни, выученные в Испании. «Мадрид, ты не боишься, Мадрид, ты не боишься, Мадрид, ты не боишься, ах, мама, мама, бомб и снарядов, бомб и снарядов…» Она пела это в ванной, на кухне, готовя еду, выглядывая в окно, и Париж казался ей маленьким, потому что единственный мир, в котором стоило жить, начинался по ту сторону Пиренеев. Наконец нашлась твердая земля, не уходившая у нее из-под ног. Другие гордо именовали себя испанцами, получив от Испании куда меньше.

Руфь хорошо знала подругу и понимала, что Герда не из тех, кто терпеливо, как Пенелопа, ждет возвращения любимого, ткет и распускает ковер воспоминаний. Она выслушивала Герду смиренно, как мать или старшая сестра, – брови чуть приподняты, волосы уложены волной надо лбом, халат запахнут на груди, – прерывая, лишь чтобы дать совет, обреченный влететь в одно ухо и вылететь из другого. Наблюдая за тем, как Герда курит с, казалось бы, рассеянной улыбкой, Руфь понимала, что решение уже принято. Наймет ли ее «Альянс Фото» или нет, с удостоверением репортера или без него – она все равно уедет в Испанию.

В этом была вся Герда. Прыгнуть в первый же поезд, решить мгновенно. Быть или не быть. Черное или белое. Выбирай!

– Нет, Руфь, – возразила она, когда подруга высказала свои мысли вслух. – На самом деле выбора у меня никогда не было. Я не выбирала того, что случилось в Лейпциге, я не выбирала Париж, я не выбирала, уехать ли или остаться с семьей, я не выбирала разлуку с братьями, я не выбирала, в кого влюбиться. Я даже профессию не выбирала. Фотография сама меня настигла, а я уж как могла, так и действовала в сложившихся обстоятельствах. – Она встала и теперь играла с янтарной бусиной, перекидывая ее с одной ладони на другую. – Сценарий мне писали другие. У меня такое впечатление, что я вечно живу в чьей-то тени, сначала в тени Георгия, теперь – Боба… Настало время самой решать свою судьбу. Не хочу быть ничьей собственностью. Возможно, я не такой хороший репортер, как он, но у меня своя манера, и, когда я навожу на резкость, прикидываю расстояние, нажимаю на спуск, я знаю, что на снимке будет то, что вижу я, и больше никто на свете, ни он, ни Чим, ни Фред Штейн, ни Анри, никто другой не сможет снять того, что вижу я, и снять это по-моему.

– Ты как будто немного обижена на него.

Герда сунула кулаки в карманы брюк и смущенно пожала плечами. Она и вправду почувствовала, будто ее предали, не увидев своего имени под фотографиями. Успех Капы отодвинул ее на второй план. Но описать чувство, охватившее ее в последние недели, было нелегко. Чем сильнее разгоралась любовь Герды, тем больше она отдалялась от любимого. Ей требовалось свободное пространство, и Капа должен был его уступить. Герда понимала, что не сможет уважать себя, пока не добьется профессиональной независимости. Но как можно любить и одновременно бороться с тем, кого любишь?

– Я не обижена, – сказала она. – Просто устала немного.

Сколько бы Герда ни отрекалась от своей веры, она все равно оставалась еврейкой. Было в ее отношении к жизни нечто, что роднило ее с предками. Герду воспитывали на ветхозаветных преданиях. Авраам, Исаак, Сара, Иаков… Традиции семьи, рода были для нее святы, и ей претила мысль о том, чтобы умереть безымянной.