Под Уэской фронт стабилизировался. События развивались так медленно, что ополченцам, после того как они установили на своих позициях пулеметы, хватило времени помочь крестьянам из окрестных коллективных хозяйств убрать урожай и обмолотить пшеницу. Герда молча бродила между желтеющих полей с копнами соломы вдоль тропинок и снимала сцены сельского труда – часть общих усилий по спасению республики. Но Капу эта идиллия выводила из себя. Ему не терпелось запечатлеть наконец победу республиканцев.
Они проехали несколько километров на юго-запад, где, как им сказали, действовал батальон имени Тельмана, стоявший у истоков интернациональных бригад и сформированный в основном из добровольцев коммунистов и евреев из Германии и Польши. Большинство приехали сюда, чтобы участвовать в Рабочей олимпиаде в Барселоне, устроенной в противовес Олимпийским играм в Берлине и отмененной в связи с начавшейся войной. Герда и Капа решили воспользоваться случаем и порасспросить бойцов по-немецки о том, что происходит и как обстоят дела. По-испански фотографы едва знали несколько слов. Из разговоров – ни бельмеса не понимали, но было весело наблюдать за жестикуляцией и словесными перепалками.
По прибытии в Лисеньену, что километрах в двадцати от Сарагосы, они встретились с группой бойцов в касках и альпаргатах, читающих «Арбайтер иллюстрирте цайтунг». Поселок был центром операций колонны ПОУМ, в составе которой Джордж Оруэлл проведет следующую зиму, пока его не ранят. Каким облегчением было обменяться с соотечественниками последними обнадеживающими новостями из Мадрида, узнать, что вооруженный народ подтягивается к Алькала и Толедо, что Астурия сопротивляется… Но, казалось, здесь тоже не найти сюжетов, которые они искали. Позиция была занята в результате внезапной ночной атаки, но с тех пор столкновений было мало и солдаты просто ждали приказа, сходя с ума от нестерпимой жары. Капа уже не мог этого выносить. Часы простоя были тягостны, как свинец.
Герда толкнула ногой низкую, как в хлеву, дверцу и вошла в коридор, который вел на бывший склад колониальных товаров, который теперь превратили в таверну. Там каждый вечер под свисающими с потолка чесночными косами расхристанные потные солдаты убивали время, с арагонским усердием закладывая за воротник и листая рекламный журнал, расхваливающий мыло «Сено Правии».
– Женщинам алкоголь не подаем, – сказал трактирщик, одетый в гражданское, крупный коренастый мужик, увидев, что Герда облокотилась о стойку и спокойно покуривает «Голуаз блё».
– Ты что, не видишь, что она иностранка? – бросил один из сидящих за столиком парней из ПОУМ. – Если фашисты могут всадить в нее пулю, ты, мать твою, можешь налить ей красного.
Еще до того как они с Капой поняли, о чем спор, трактирщик уже поднялся на помост, чтобы подоить здоровенный мех с вином.
– Представители международной прессы, – объявил приехавший с ними капрал.
Перед такой демонстрацией разом и интернационализма, и профессионализма бедный трактирщик совсем растерялся и уже не знал, как угодить и загладить вину. В конце концов он вытер руки о передник и водрузил перед ними целую бутылку красного вина и две щербатые чашки.
– Вы извините, но стаканы постоянно бьются, а ведь стекольные заводы пока не работают…
– Да это ладно, Пако. Не распинайся, – бросил в ответ капрал. – Они свои.
Спор, однако, не был окончен. Несмотря на наводнившие газеты фотографии ополченок, сидящих в кафе с винтовками, коммунисты выступали за то, чтобы отослать женщин работать в тыл, в результате республиканцы, обсуждая этот вопрос, все перессорились. Впрочем, всего несколько месяцев спустя, осенью, Военное министерство во главе с Ларго Кабальеро запретит ополченкам участвовать в боевых действиях, отзовет их с фронта и отберет военную форму.
– Кельнер прав, – сказал по-немецки один из добровольцев, тощий очкастый коммунист, специалист по тыловому обеспечению. – Война не экскурсия, чтобы на нее ехать с бабами. Надо совсем сбрендить, чтобы тащить их в это пекло. Хотят помочь – пусть становятся медсестрами, санитарками, как негритянки в Америке. Работы с бинтами им хватит по горло.
Именно этого не хватало Капе, чтобы встряхнуться и забыть о тоскливых часах ожидания неизвестно чего. Он обернулся к немцу – лицо зверское, мускулы напряжены, локти в стороны.
– А тебя кто спрашивал? – бросил он. – Что ты лезешь не в свое дело? Я что, попрекаю тебя твоей девчонкой, которая дожидается тебя в уютном домике, варит клубничное варенье и бренчит на пианино? Но вот представь себе: некоторые женщины предпочитают делать репортажи, чтобы весь мир узнал о том, что происходит в этой стране, а если тебе это не нравится, утрись.
– Посмотрим, кто утрется, когда она схлопочет пулю на твоих глазах или тебя застрелят по ее вине. Тогда-то ты поймешь, что в некоторых обстоятельствах от женщин одни неприятности.
Герде стало немного не по себе, но вмешиваться не хотелось. Если кто-то застрял мозгами в прошлом веке, хоть и коммунист, его дело.
– Если меня подстрелят, я сам буду виноват, – ответил Капа очень серьезно, уставившись в глаза оппоненту. – И никто больше. Она рискует, как и я. Так что куда я – туда и она. И если тебя ее общество не устраивает, ты сам знаешь, где тут дверь. – Капа махнул рукой в сторону джутовой занавески на входе в подсобку.
Герда улыбнулась ему. За это она и любила невыносимого невоспитанного венгра. Пусть иногда его самолюбие и упрямство не знали границ, пусть он бесился из-за пустяков, но на него можно было положиться, а взрывной характер лишь добавлял ему отваги. Благородный, немного нахал и красивый до невозможности, подумала она, стараясь запомнить его таким, каким он был в этот миг – в расстегнутой рубахе, с угрюмой физиономией, кулаки в карманах, отчаянно матерящий немца и его немецкую мать.
– Пара сисек у милашки тянут, будто две упряжки, – заключил кто-то местный, не владеющий языками и пьяный в дым, однако уловивший смысл перепалки с первого слова.