Что-то наверняка забыла, только не известно что. Герда замерла на секунду, задумавшись, приставив палец ко лбу, над раскрытой дорожной сумкой, стоящей на кровати, и тут же щелкнула пальцами. Конечно же! Испанско-немецкий словарь.

Испания превратилась в центр мирового урагана. Ни о чем другом не говорили. Даже самые далекие от политики сюрреалисты и те встали на сторону республиканцев. Собирались дома то у одного, то у другого, обменивались новостями, все более противоречивыми и тревожными. Военный мятеж на Балеарских и Канарских островах, сопротивление в Астурии. Бунт некоего Кейпо де Льяно в Севилье, бойня в Наварре, облавы в Вальядолиде… Сцены, которые каждый рисовал в своем воображении, все больше напоминали красно-бурый кошмар «Мрачных картин» Гойи. Поэтому, когда позже начались систематические обстрелы Мадрида, взрывы отдавались в фундаменте каждого парижского дома предвестием катаклизмов, которым еще предстояло обрушиться на Европу. На улицах толпился народ. Все спешили или в «Куполь», или в «Кафе де Флор», надеясь узнать что-нибудь из того, о чем не писали в газетах. Последние новости, свидетельства из первых рук, хоть что-то… В то время как правительства европейских стран бросили Испанию на растерзание, гигантское войско из простых мужчин и женщин поднялось на ее защиту на свой страх и риск.

Среди добровольцев были писатели, рабочие-металлурги, портовые грузчики с Рейна и Темзы, художники, студенты. У большинства не было никакого военного опыта, зато была глубокая убежденность в том, что величайшая битва в истории разворачивается по ту сторону Пиренеев. В Испанию устремились десятки спецкоров-международников – журналистов и фотографов. Многие беженцы, делившие трапезу и сигареты с Гердой и Капой в «Капулад», стали членами интербригад… Поэт Поль Элюар писал в «Юманите»:

Герда взглянула в иллюминатор. Никогда раньше ей не приходилось летать на самолете. Под фюзеляжем плыли бледно-лиловые, будто застиранные Пиренеи, вечерние сумерки наполняли тенями каждую ложбинку на их склонах. Люсьен Вогель, издатель журнала «Вю», зафрахтовал этот рейс в Барселону для небольшой группы журналистов, чтобы выпустить специальный номер, посвященный гражданской войне. Небо чистое, гладкое, как стекло, свет прозрачный с гало и парагелиями зеленовато-лимонного цвета. Герда растворилась в этом пространстве, где вот-вот должны были появиться звезды. «До чего красиво», – подумала она вслух. Капа взглянул на нее, как будто впервые видел. Никогда она не казалась ему прекраснее. Голова откинута на спинку сиденья, острый подбородок, мечтательный взгляд, будто она только что распробовала неведомую надежду.

С ней иногда бывало такое, Герда словно отдалялась. Казалось, что она вся его, но вдруг по одному слову, по случайной фразе Капа понимал, как мало иногда знает о том, что происходит у нее в голове. Он с этим смирился. Герда сейчас и вправду была далеко. Она вернулась в Ройтлинген, в то время, когда ей было пять лет, и шла с братьями из булочной Якоба с пирогом и сгущенкой на ужин.

Трое детей в шерстяных свитерах, обнявшись за плечи, смотрят, как пригоршнями соли сыплются с неба звезды. Вот две полетели, вон три… Никогда не приходилось ей быть так близко к звездам, как в тот вечер. От этой близости на душе становилось печально и одиноко. Как будто где-то звучала тайная музыка, которую могла слышать лишь она одна. Послание звезд.

Внизу уже показались огни города, треугольник Монтжуика становился все больше, вырисовывались косые тени зданий, как вдруг Герда почувствовала, что ее будто резко потянули за плечо вверх. Голос мотора стал как-то гуще, и пятитонная стальная машина закачалась в воздухе. Вместо того чтобы набрать высоту, они резко нырнули вниз на тысячу метров. В кабине пилота заметались стрелки индикаторов высоты. Начало падать давление масла. Самолет бешено трясло. Все молча переглянулись. Разобьемся, подумала Герда, но ни на страх, ни на молитвы времени не было. Они неслись вровень с верхушками холмов, уши нестерпимо болели от резкой смены давления, сердца неистово колотились, но никто не проронил ни слова. Живы пока. Огородики, окружавшие аэропорт Прат, мелькнули в иллюминаторах сначала с одной стороны, затем с другой. Пилот не различал уже, где небо, где земля. Всеми силами он старался удержать самолет, но не в состоянии был даже увидеть показания гироскопа. Пилот пытался обогнуть холмы, но они надвигались, так что он решил садиться где придется, даже с риском врезаться в землю. В лучах прожекторов самолет мчался вниз изо всех своих пятисот лошадиных сил. Гоб, Элохим, Яхве… На большее у Герды не было времени. Внезапно появились красные посадочные огни. Самолет пытался задрать нос и лег крылом на один из ангаров. Грохот был такой, что у нее пошла кровь из ушей. Она видела, как Эндре жестикулирует, словно актер немого кино. Губы шевелились, он что-то кричал, но Герда ничего не слышала. Салон наполнился дымом, от напряжения свело мышцы. Вскоре прибыли пожарные, ополченцы, военный грузовик с нарисованным на брезенте красным крестом… неизвестные голоса что-то бормотали на непонятном языке, чьи-то руки поднимали раненых. Пилота вынесли на носилках. Двух корреспондентов увезли с переломами. Сам Люсьен Вогель сломал правую руку в двух местах. Но Герда и Капа смогли выйти из самолета на своих ногах, слегка оглушенные, но невредимые. Лучше было бы перейти границу пешком через Ирун, как сделал Чим.

До чего же приятно, выбравшись из злосчастного летательного аппарата, выматериться как следует, послать куда подальше гребаного Бога Синая с его сраными скрижалями Завета и мудацкими заповедями. Ах ты ж мать, мать, мать… Это было первое, что сказал Капа, ступив на твердую землю. И тут же почувствовал себя куда лучше.

– Испугалась? – спросил он, передавая ей бутылку виски, из которой только что глотнул. Они ехали в Барселону на машине, которой управлял ополченец в синем комбинезоне со скрещенными на груди лямками и с двумя пулеметными лентами на поясе.

– Нет, – ответила Герда безо всякой бравады. Она и правда не успела испугаться. Страх требует ничем не занятого сознания. Герде это чувство было знакомо. Она знала все его симптомы. Знала, как страх овладевает воображением, когда у тебя впереди долгие часы, чтобы перебрать мысленно один за другим все ужасные варианты развития событий. Она сотни раз чувствовала его в Лейпциге, в Берлине, в Париже. И испытывала страх до сих пор, когда вспоминала родных или когда случалось заблудиться. Но в самолете ее охватило другое чувство. Что-то вроде головокружения, сопротивляться которому бесполезно.

Капа закурил, покачал головой.

– Страх – неплохой попутчик, – покровительственным тоном изрек он, не зная, что дает лучший совет, который можно дать на войне. – Он может спасти тебе жизнь.

Барселона уже не была тем величавым буржуазным городом, каким запомнилась Капе после первого визита весной 1935 года. Анархистский профсоюз НКТ, Национальной конфедерации труда, разбил свой временный лагерь прямо на виа Лайетана; многие церкви превратили в гаражи и склады, а здания, принадлежащие приходам, – в конторы профсоюзов; основные банки и крупные отели были заняты рабочими. ПОУМ, Рабочая партия марксистского единства троцкистского толка, обосновалась в отеле «Фалькон», что недалеко от площади Каталонии, а «Риц» стал народной столовой, и над его входом красовалась вывеска: «Всеобщий союз трудящихся. Гастрономический отель № 1. Национальная конфедерация труда».

Комиссар по пропаганде Женералитата Каталонии, Жауме Меравитльес, смуглый доброжелательный парень лет тридцати, поселил их в пансионе на бульваре Рамбла и выписал разрешения на фотосъемку в городе.

Ликование людей, выживших в авиакатастрофе, сквозило в каждом жесте Герды и Капы. В том, как они праздновали каждую минуту, которую могли провести вместе, ведь мало ли что может случиться в будущем. В том, как занимались любовью, изо всех сил вцепившись друг в друга, ведь, возможно, вскоре кто-то один из них, а может, и оба лишатся жизни, и тогда уже не будет ничего, ни одной жалкой соломинки, чтобы ухватиться. В том, какой забавный ракурс он выбрал, чтобы сфотографировать ее в постели, полусонную, в его пижаме. В том, как они с утра, хохоча, отбирали друг у друга мочалку, как теснились, чтобы вместиться вдвоем в крошечный прямоугольник зеркала: он пытался побриться, выглядывая из-за ее плеча и намыливая щеку, она – накрасить губы, отталкивая его локтем, а потом поднимая на него зеленые глаза с выражением наполовину насмешливым, наполовину «это не я». В том, как плясали синие огоньки спиртовки под закипающим кофейником, в том, с каким зверским аппетитом набрасывались они на завтрак.

В первые дни они, будто завороженные, бродили по городу среди вооруженных толп, смотрели на детей, играющих на мешках с землей, из которых строились баррикады, встречали дружинниц из НКТ, из ПОУМ, из Объединенной социалистической партии Каталонии в синих комбинезонах со скрещенными на груди лямками, женщин-воительниц, черноглазых, с львиными гривами, сжимающих в одной руке газету, в другой – маузер. Они не походили на обычных представительниц «слабого пола». Эти женщины были другой породы. Не из тех, кто прячет голову под подушку, услышав вой койота, а из тех, кто будет не задумываясь палить из окон по фашистам. Британские и французские газеты дрались за то, чтобы разместить их портреты на первых полосах, не только потому, что восхищались их отвагой, но и потому, что фото «живых икон» войны приносили немалый доход. «Военный гламур», – с видом знатока заключил Капа, когда реквизированный автомобиль с буквами «ОБП» – «Объединяйтесь, братья-пролетарии», – намалеванными на дверцах, пересекал бульвар Грасия, мча их на полной скорости к управлению порта.

За несколько дней Капа и Таро так освоились в этой атмосфере, будто выросли в районе Грасия. Они прочесали город из конца в конец, неустанно охотясь за людскими чувствами, пытаясь истолковать мир с помощью своих фотокамер. Все снимки были подписаны «Капа», но тем не менее, особенно поначалу, автора было легко вычислить. Он работал со скорострельной «лейкой», легко приближавшей объект. Кадры с ней, как правило, получались более компактными, но в них всегда попадали какие-нибудь посторонние детали, добавлявшие сюжету красок. Герда снимала более медлительным «роллейфлексом» и выстраивала кадр не торопясь. Ее фотографии были более совершенными технически, но и более традиционными. Герде не хватало непосредственности, как всем не уверенным в себе новичкам. Однако у нее был нюх на неповторимые мгновения. Парочка, освещенная солнцем. Он – в синем комбинезоне и пилотке ополченца придерживает стоящую у ноги винтовку. Она – очень светлая блондинка в темном платье. Оба от души смеются. Что-то в них привлекло внимание Герды. Возможно, то, что эти двое были так похожи на них самих: тот же возраст, черты лиц, которыми они могли бы, казалось, незаметно обменяться, та же близость, то же ощущение сообщничества. Она навела на резкость. Встала против света, нашла нужный ракурс. Два силуэта четко вырисовывались на фоне деревьев. Щелк. Веселый снимок на первый взгляд, но, если приглядеться, было в нем что-то трагическое, что-то предвещавшее беду.

Но до настоящих военных репортажей всему этому было еще очень далеко. Под стеклянными крышами над платформами Французского вокзала толпились тысячи солдат, ожидая отправки на Арагонский фронт. Тем временем радио «Унион» не переставало призывать добровольцев. Герда и Капа фотографировали сотни молодых людей, прощающихся с невестами, зрелых мужчин с маленькими детьми на руках, стойких женщин, поторапливающих своих любимых, на ходу поправляя им небрежно заправленные в штаны рубахи. На этом перроне не было ни слез, ни Андромах, провожающих в битву Гекторов. Только густой запах вокзала, боковой утренний свет, только вагоны с открытыми дверями, набитые добровольцами и разрисованные надписями: «Лучше умереть, чем уступить тирану».

Полные жизни молодые мужчины высовывались в окна, потрясали сжатыми кулаками. Они и понятия не имели о том, что их ожидает. Большинству не суждено было вернуться в Барселону.

В порту Кадиса только что причалил грузовой корабль с первой партией самолетов и нацистских солдат.